На самом деле это вряд ли так.
Во-первых, не всегда можно провести четкую границу, где кончается национальная цивилизация и начинается национальная культура, настолько все пронизано общими представлениями, канонами изящного, общей мифологией и т.д.
Во-вторых, если европейские писсуар с унитазом сегодня прочно завоевали Индию, Турцию, Среднюю Азию и Китай, то и в духовной сфере произошла не менее выразительная европеизация, что особенно хорошо видно на примере новых литератур (Африка, Юго-Восточная Азия, Латинская Америка). Комплекс тотальной зависимости от европейских образцов причудливо сочетается в них со стремлением преодолеть его за счет сугубой национальной экзотики, но в результате вторичность только сильнее выпирает из текста (взять хотя бы покойного Габриэля Гарсиа Маркеса).
Для нас, русских, история стремительного, бурного и глубокого «объевропеивания» нашей словесности в XVIII веке очень наглядно слита с переходом на западные военные и индустриальные технологии, западный образ жизни и быта. При этом, конечно, нельзя отрицать, что роль локомотива в процессе тотальной вестернизации русской жизни сыграла именно цивилизация, но ведь и диалектическую взаимосвязь цивилизации и культуры, катализирующую процесс, тоже никак нельзя отрицать!
Сказанное означает, что процесс «разъевропеивания» имеет, увы, свои границы, связанные в первую очередь с понятиями быта и комфорта. Нравится нам это или нет, но данные цивилизационные символы имеют для нынешнего класса-гегемона – интеллигенции – свою культурную проекцию, посягать на которую опасно, ибо можно вызвать обратный эффект.
Итак, остается большой вопрос: как сохранить Россию в сфере европейской технократической цивилизации (что очевидно необходимо в видах военных, индустриальных и чисто бытовых) и при этом вывести ее из европоцентричной системы духовных ценностей – эстетических, политических, моральных?
Это, безусловно, возможно, но надо, во-первых и прежде всего, четко осознать и поставить такую цель. И двигаться к ней последовательно и неуклонно. А во-вторых, придется осознанно взять в помощники саму Европу, которая сумела за сто последних лет так основательно предать самоё себя и все свои традиционные основы и ценности, так вывернуться наизнанку, что превратилась в собственную культурную противоположность. И теперь необходимость отслоить ее технические достижения от ее морально-политических и культурных провалов столь же очевидна, как необходимость усвоить первые и отбросить прочь вторые. Не смущаясь тем, что свои провалы Европа подает ныне как достижения, а свои язвы – как украшения.
Радует, что в Кремле, долгое время бездумно и безоглядно выполнявшем роль обер-вестернизатора, возникло, наконец, понимание всего сказанного. Процитирую министра культуры Владимира Мединского: «В ценностном плане Запад превращается сейчас в свою противоположность, и Россия вынуждена культурно защищаться от “Анти-Европы”, чтобы хотя бы у себя сохранить Шекспира без педофилии и “Маленького принца” без гомосексуальной “пластики”». Пусть легковесно, зато в самую точку!
Стать сегодня антиевропейцем, чтобы остаться русским европейцем, – это правильное, глубоко диалектичное решение, зрелый и мужественный выбор. И по правде говоря, он не впервые встает перед русским человеком. Наши либералы не любят вспоминать об этом, но их предшественники середины XIX века, вырвавшись на просторы «свободной Европы», очень быстро испытали разочарование, уловив в начальной стадии тот дух самопредательства, который сегодня стал разящим смрадом.
И вот уже Иван Карамазов говорит брату пророческие слова: «Я хочу в Европу съездить, Алеша, отсюда и поеду; и ведь я знаю, что поеду лишь на кладбище… вот что!.. Дорогие там лежат покойники, каждый камень под ними гласит о такой горячей минувшей жизни, о такой страстной вере в свой подвиг, в свою истину, в свою борьбу и в свою науку, что я, знаю заранее, паду на землю и буду целовать эти камни и плакать над ними – в то же время убежденный всем сердцем моим, что все это давно уже кладбище, и никак не более».
В письме к Белинскому его старый друг Боткин пишет: «Недаром кричат Шевырев и “Маяк”, что Европа находится в гниении; это действительно так – старые институты семьи, собственности и общества получают со всех сторон удары». «Внимательное созерцание Европы, – читаем в другом письме Боткина, – действительно представляет гниение и распад всего старого порядка».
Проживший значительную часть своей жизни в Европе, но оставшийся при этом русским патриотом, Тургенев проницательно подмечает: «Нельзя быть либеральным человеком в Европе, не будучи врагом России. Либерализм и благорасположенность к славянам – понятия несовместимые».
Не станем здесь опираться на хрестоматийное сочинение Данилевского «Россия и Европа», в котором он прямо обосновывал извечную и непреоборимую вражду двух великих социумов – европейского и русского. Возьмем более удивительный пример. Самый известный из русских западников – Герцен – ехал за рубеж с верой в Европу, в благотворное влияние политической свободы. Но первые же его заграничные впечатления были очень тяжелы, они дышали разочарованием. Вместо былого энтузиазма в нем нарастают раздражение, горечь, обида, и в первых же письмах из Франции он горько жалуется, что «мелкая, грязная среда мещанства, как тина, покрывает своей зеленью всю Францию». Вскоре Герцен напишет удивительную книгу «С того берега», которую Анненков охарактеризовал как «самое пессимистическое созерцание западного развития». А в июне 1848 года в Париже, став свидетелем неудачи социального переворота, Герцен с ужасной силой убедился в утопичности и беспочвенности своих мечтаний. Он никогда уже не смог оправиться от этого удара и из убежденного западника постепенно превратился в страстного антизападника.
Герцен заглянул в самое сердце современной ему Европы – и был потрясен: «Современное поколение имеет одного Бога – капитал – и не имеет богов разве его. Наше время – эпоха восходящего мещанства и эпоха его тучного преуспеяния». «В тиранстве без тираний, – читаем мы у него, – есть что-то отвратительнейшее, нежели в царской власти. Там знаешь, кого ненавидеть, а тут анонимное общество политических шулеров и биржевых торгашей, опирающееся на общественный разврат, на сочувствие мещан, опирающееся на полицейских пиратов и на армейских кондотьеров, душит без увлечения, гнетет без веры, из-за денег, из страха».
Разочарование Герцена простирается даже до святая святых – до самых основ европейской демократии: «Европа ныне догадалась, – пишет он, – что представительная система – хитро придуманное средство перегонять в слова и бесконечные споры общественные потребности и энергическую способность действовать». «В демократии, – замечает писатель, – страшная мощь разрушения, но когда примется она создавать, она теряется в ученических опытах, в политических этюдах. <…> Действительного творчества в демократии нет».
История – бесценная сокровищница опыта, заглядывать бы в нее почаще…
Оппозиция 3. Двойственность культуры, культурология и этнография. Есть культура как объект интересов профессиональных культурологов – филологов, искусствоведов, эстетиков. И есть культура как объект интересов этнографов. Эти две «культуры» имеют очень разное содержание и практически не пересекаются за очень редким исключением. Условно говоря, пушкинистика не входит в сферу исследований этнографов-русистов, а изучение русского народного костюма и быта лежит за пределами внимания филологов и искусствоведов, занимающихся «золотым веком» русского искусства – веком Пушкина и Толстого.
То, что обсуждалось нами в первом пункте, – это, конечно, сфера этнографическая. Ну, а в данном случае мы имеем дело уже с другого рода оппозицией, связанной не с противостоянием глобального и национального, а с социальным противостоянием. Я не поклонник творчества Ульянова-Ленина в целом, но его теорию «о двух нациях в каждой нации и двух национальных культурах в каждой национальной культуре» (есть нация и культура эксплуататоров – и эксплуатируемых) принимаю безоговорочно, убежденный в ее совершенной правоте.
По сути дела, история культуры в том объеме, как она преподается в университетах всего мира, – это летопись эстетических предпочтений господствующих классов (эксплуататоров, в марксистско-ленинской терминологии), заказывавших и оплачивавших работу художников, литераторов, издателей (а через них опять-таки поэтов и писателей), архитекторов, скульпторов, разного рода дизайнеров. Высшие образцы культуры прошлых веков созданы, как правило, по заказу высших каст жрецов и правителей, как бы они ни назывались. Все это – история художественного вкуса высших классов и сословий. В том числе в России начиная с XVIII века.
При этом история народной культуры (культуры так называемого простого народа, людей физического труда) в такие курсы истории культуры не входит, как не входит она и в общеобразовательный стандарт, оставаясь достоянием узких специалистов.
Между тем характерная особенность истории собственно русского искусства в том, что, несмотря на наличие классов и разделение общества на эксплуататоров и эксплуатируемых, русские были культурно едины вплоть до петровских реформ – вопреки Ленину. И их культура, будучи явлением ярко этнографическим, была в то же время образцом истинной культуры, необыкновенно увлекательной для искусствоведа самого высокого уровня. Что и запечатлелось в двухсотлетнем периоде, который я именую «подлинным золотым веком» русского искусства.
Почему подлинным? Дело в том, что «золотым веком» русского искусства называют обычно век Пушкина и Толстого, Брюллова и Иванова, Воронихина, Казакова и Тона, Глинки и Чайковского, то есть первые три четверти XIX века. «Золотым» его зовут по праву, это бесспорно. Только вот русским ли он был, этот век? Европейское влияние, европейские каноны в литературе, архитектуре, музыке, живописи этого периода слишком очевидны. Русские поэты, писатели, художники, музыканты и архитекторы состязались в мастерстве прежде всего с западноевропейскими коллегами, у них черпая образцы для подражания и учась у них. И при этом свои достижения сопоставляли с европейскими.
Но в истории русского искусства был другой «золотой век» – век расцвета именно русских национальных начал в живописи, архитектуре, прикладном искусстве и словесности. Это – XVI-XVII столетия, когда мы уже отбросили византийский канон, долгое время все определявший в творчестве наших мастеров, но еще не приняли канон западноевропейский, не подчинились ему. Именно в это время пышным цветом расцветает настоящий, соприродный русскому человеку стиль. Стиль яркий, необыкновенный до фантастичности, нарядный, жизнеутверждающий, праздничный, «пряничный», веселый и пышный. Истинно «вертоград многоцветный», устремленный к небу своими шатровыми колокольнями не менее, чем западная готика – своими шпилями. Но совсем другой, иной, разительно отличающий нас от европейцев.
