Альманах РиЭ

Альманах №19

Альманах №18

Альманах №17

Альманах №16

Альманах №15

Семинары ИЦ «Аксиология»

Аксиология и онтология Зла

Манипуляция сознанием

Akashi

Эзотерика вчера и сегодня

Transhumanism

Аксиология трансгуманизма

 

Ведь плановая экономика доказала свою состоятельность и при капиталистическом укладе. Всё дело в том, о какой именно плановой экономике идет речь. Например, честное государственное индикативное планирование оказалось вполне совместимым с рынком. Так, индийцы в 1947 году заимствовали советскую модель пятилетних планов и, несмотря на все исторические пертурбации, до сих пор следуют ей, демонстрируя при этом чудеса экономического роста, освоения наукоемких производств, ограничения нищеты, снятия социального перенапряжения, обуздания сепаратизма в штатах и сохранения демократических форм жизни в обществе. Внушительных результатов добились сначала послевоенная Япония, а затем Южная Корея и нынешний псевдокоммунистический Китай. И совсем другое дело – жесткое директивное планирование, диктаторски практиковавшееся в Советском Союзе вплоть до его развала. Кризисная мобилизация в условиях такого планирования – это совершенно безнадежное дело, прежде всего потому что источник неожиданных проблем и неприятностей находится вне пределов досягаемости мобилизаторов. Вообще что-то на полном серьезе планировать в ситуации кризиса – а тем более планировать как нечто, что неукоснительно должно быть исполнено, – просто нереально. Это прямой путь к провалу. Собственно говоря, именно слепая беззаветная вера во всесилие планирования и погубила в конечном итоге советскую хозяйственную систему: в ней нарастал кризис, а она, вместо того чтобы апробировать какие-то эластичные стратегии развития, лишь еще крепче хваталась за устанавливаемые на очередную пятилетку показатели, которые непременно надлежало выполнить. К тому же наше планирование тогда сводилось, по сути, к выстраиванию фиксированных иерархий соподчинения различных ведомств и находящихся в их ведении производственных мощностей. Не будет особым преувеличением сказать, что в последние советские десятилетия весь пафос планирования сводился как раз к организации бесконечных, как тогда казалось, эффективных управленческих контуров. Это не только отнимало всё больше и больше сил, но и фактически распыляло, рассредоточивало энергию, в то время как требовалась максимальная концентрация усилий в рамках минимума формальных институций – но эти новые гибкие институции должны были быть действительно эффективными. Иными словами, кризис следовало гасить не растопыренной народно-хозяйственной пятерней, а крепко сжатым научно-техническим кулаком.

Сегодня по-прежнему актуальны слова, сказанные одним из самых осведомленных в поздние советские времена человеком – Юрием Андроповым – в бытность его генсеком: «Мы не знаем страны, в которой живем». С той лишь только разницей, что Андропов имел в виду социалистический строй, а сейчас впору сказать то же самое о тех нескольких различных, зачастую нестыкованных технологических и социальных укладах, которые появились в сегодняшней России. Рыночная экономика у нас, несмотря на риторику последнего времени, – отнюдь не господствующая, она составляет всего лишь от одной шестой до одной пятой экономического потенциала страны. Но что же в таком случае представляют собой остальные пять шестых или четыре пятых? Чтобы ответить на этот вопрос, следует признать, что с исчезновением второго мира – блока социалистических государств, ориентировавшихся на СССР и его хозяйственный спрос, – наша страна попала в некогда опекаемый ею третий мир, во всяком случае, по основным критериям своего нынешнего экономического развития. Одним из главных критериев принадлежности той или иной национальной экономики к третьему миру является ее многоукладность. И те самые пять шестых или четыре пятых экономики России, на территории которых рыночные отношения не являются преобладающими, как раз и являются пространством причудливого сочетания самых разных экономических моделей, причем подчас официально никем и нигде не признаваемых. В Соединенных Штатах, экономику которых можно признать условно эталонной благодаря безусловной сдержанности прямого бюрократического вмешательства в инициативы своих граждан, любой уклад автоматически признается и легализуется. В результате занятые в нем работники и предприниматели становятся хозяйствующими субъектами, а значит – социально защищенными людьми, даже в условиях экономического краха их предприятий. У нас же этого нет и в помине. До сих пор деловой неуспех чреват самыми деструктивными последствиями для личности, вплоть до угроз ее физическому сущест­вованию. То же самое сполна относится и к шестой или пятой рыночной части экономики, где условия выживания не менее жестокие, да и в государственном секторе, за вычетом бюрократического аппарата, обстановка далеко не дружественная. Выходит, что постсоветская экономика – это пространство сплошных неоправданных рисков, которые никак не удается превратить в реальные возможности для внутреннего хозяйственного развития. А любой хозяйствующий в ней субъект – индивидуальный или коллективный – поневоле вынужден действовать с постоянной оглядкой на сурового, придирчивого и недоверчивого регулятора. Да к тому же еще в режиме непрекращающейся, истощающей позитивные силы, бесплодной контрольно-проверочной мобилизации.

Что это за мобилизация? «Правильная» она или «неправильная»? Чем отличается мобилизация занятых в некоммерческом государственном секторе от мобилизации в крупном рыночном секторе и от мобилизации трудящихся в мелкотоварном производстве, ориентированном больше не на свободный рынок, а на принудительную продажу? Или от мобилизации людей, обреченных на архаичный прямой продуктообмен в рамках семейных или соседских некапиталистических отношений, – да, до сих пор существует и такое! А что говорить о мобилизации в некоммерческом сегменте науки, образования, медицины, здравоохранения, социальной защиты? Как можно мерить рублем их эффективность? Они, конечно, принесут в государственную и в собственную кубышки хороший взяток с населения. Но народ их прибыли не обрадуют, потому что побочный итог (денежный профит) – а не задача оказания опережающей по эффективности услуги своему народу – поставлен здесь во главу угла. Между тем действительная польза и реальная эффективность услуг (определяемых, кстати, тем минимумом времени, которое граждане вынуждены потратить впустую на «общение» с родным государственным аппаратом) окажутся несоразмерными тому ущербу, который приносят бюрократизированные «новации», когда десятилетиями упорно пускают под откос любые инициативы, направленные на действительное улучшение качества предоставляемых услуг.

Можно задать еще много аналогичных вопросов, и все они подводят к необходимости составления социально-антропологической карты субъектов современной российской экономики, а уже последующее изучение такой карты позволит дистиллировать какие-то константы, присущие всем мобилизационным моделям, и выявить ряды их отличий друг от друга. Никто еще не ставил и тем более не выполнял задачу хотя бы самого примерного описания подобной мобилизационной полифонии, а между тем даже предварительные итоги ее осмысления помогли бы нащупать в нынешней экономике, насквозь пронизанной рентными отношениями, те островки, которые способны стать плацдармами качественно нового роста и развития. Никогда прежде у нас не задумывались о создании многоадресной модели мобилизационного развития – всегда считалось, что мобилизация не может не быть унифицированной. Между тем и реализованный опыт экономических прорывов в эпоху советского планирования, и уже сложившиеся традиции постсоветской квазирыночной стихии наглядно показали, что наиболее устойчивой, прогнозируемой и эффективной мобилизация становится лишь тогда, когда отказывается от единообразия и становится максимально гибкой. По примеру сформулированной в начале 1990-х в готовившейся к глубинной интеграции Европе концепции «Европы разных скоростей» мы должны говорить о некой интегративной мобилизационной модели, синтезирующей несовпадающую динамику разных направлений отечественного экономического развития.

Сегодня ни у кого не возникает сомнения в том, что нам не стоит пытаться производить те товары, которые у других получаются лучше и дешевле, – например, те же смартфоны или другую потребительскую технику. Мы не сможем выстроить свой полностью автономный цикл их изготовления, а если и сможем, то издержки окажутся настолько высокими, что цены на соответствующую отечественную продукцию сделают ее неконкурентоспособной на фоне аналогичных импортных образцов. Но если это так, то модель современной мобилизации в принципе не может основываться на автаркии. А если мы готовы отказаться от этого основополагающего принципа любой экстенсивной мобилизации, то в чем тогда будет содержательно заключаться другой ее базовый принцип, которым уж никак не получится пренебречь, – принцип опоры на собственные силы? Если мы хотим оставаться суверенными, то нам в любом случае придется находить ответ на этот вопрос.

Абстрагируясь от каких-то конкретных рекомендаций, относящихся к разным секторам экономики, и оставляя их разработку специалистам-предметникам, в качестве предварительного условия составления указанного проекта можно назвать своего рода инвентаризацию внутреннего жизненного – и соответственно домашнего хозяйственно-экономического – пространства страны. Результатом такой инвентаризации может стать повышение нашей собственной привлекательности – прежде всего для самих себя, а уже потом и для потенциальных внешних инвесторов или прочих интересантов. И когда у нас получится отыскать, нащупать, определить коды подобной привлекательности, затем можно будет говорить и о следующем шаге – о выработке модели опережающего развития с опорой на собственную цивилизационную и социокультурную идентичность. Если автаркическое развитие вполне может быть и догоняющим – пусть в мобилизационном режиме, но сводящимся к копированию ускоренными темпами отдельных достижений, повторяющим пути, уже пройденные другими более развитыми странами, – то отказ от давно изжившей себя автаркии изначально лишает нас такой удобной возможности. Мы уже не сможем позволить себе роскошь быть неоригинальными, так как суверенитет теперь получается реально обеспечивать только лидерством – хотя бы по некоторым хорошо знакомым нам направлениям развития. То есть вместо мобилизации догоняющей, традиционно практиковавшейся в нашей стране еще с петров­ских преобразований, мы должны запустить свою новую, неожиданную, опережающую мобилизацию.

Когда общество длительное время отстает в своем развитии от других обществ, это означает, что им не были пережиты какие-то существенные этапы, в том числе и неудачные, которые прежде прошли все оказавшиеся впереди. При долгосрочной ставке на опережающее развитие подобные оставшиеся лакуны непременно должны быть осмыслены. Можно искать свои пути их ускоренного прохождения, можно опробовать способы минимизации ошибок, допущенных на этих этапах другими, но вовсе обойти их стороной, проскочить, сделать вид, что ничего такого не было, и совершить обходной маневр никак нельзя. В этом – весь фатум и вся обреченность посттравматического бремени догоняющего развития: догнать тех, за которыми стремишься, вполне возможно, наверное, реально в случае большой удачи даже обойти их и вырваться вперед, но стать для них законодателем мод, задать новую повестку развития – не получится никогда. Прыжковое же развитие предполагает иной сценарий. Здесь рывок начинается как бы с априорно выигрышной позиции: пройденное конкурентами учитывается, но не повторяется, траектория продвижения к заданной цели по определению должна быть оригинальной, с оглядкой на чужой опыт – но именно как на опыт, который ни в коем случае нельзя копировать из-за его дефектности и локальной ограниченности. Но к такому рывку в режиме опережающего развития надо серьезнейшим образом готовиться. К сожалению, в нашей сегодняшней экономике критическая масса инноваций еще слишком незначительна, чтобы придать опережающему развитию необходимый начальный импульс.

Вернемся к некапиталистическим и некоммерческим вопросам эффективности мобилизации. В предисловии к изданию на русском языке своей книги «Философия и зеркало природы» Ричард Рорти писал, что порой не уделял внимания каким-то проблемам, которые крайне интересовали его коллег. Однако впоследствии он вдруг обнаруживал, что обделенная его вниманием проблема «исчезла с философской сцены» и больше никто над ней не работает. «Тогда я поздравлял себя с разумной предусмотрительностью, – отмечал Рорти, – и приходил к мнению, что поступал достаточно мудро, ожидая исчезновения проблемы, правильно угадав ее эфемерность». И далее Рорти проводил параллель между этой своей «разумной предусмотрительностью» и той ситуацией, в которой оказалась русская философия, выпав из мирового философского процесса на десятилетия коммунистического режима и безраздельного господства марксистско-ленинской философии. По его словам, в результате такого выпадения российские философы сегодня «могут обойтись без множества проблем, которыми в противном случае занимались бы». Получается, что «они стали жертвами переноса во времени, но сейчас в состоянии оценить случайные преимущества прошлой ситуации – преимущества задержки по времени».

То же самое можно сказать и о ситуации в сфере культуры в контексте установки на опережающее развитие. Культура и искусство, то есть те области, в которых мы традиционно находились на передовых позициях, вполне могли бы и сегодня стать нашими базовыми стартовыми площадками рывка к мировому лидерству. Но лишь при условии доверия и доброжелательного внимания к тем, кто торит новые пути, незыблемого соблюдения свободы творчества, уважения к достоинству творческого человека и обеспечения свободы рынка, на котором происходит потребление этого творчества. Если же эти условия под всякими благовидными предлогами не будут соблюдаться, то никакого опережающего развития не получится. Его место займут ретроградная консервация прошлого и стимулирование нового застоя. Мобилизация заключается не в том, чтобы наложить на себя самоограничения ради какой-то мифической стерильности – и фактически ради самих этих самоограничений. Мобилизация нужна для другого – для того, чтобы отбросить замшелые, быстро закостеневающие стереотипы и самым серьезным и основательным образом переувидеть себя, или, иными словами, начать воспринимать себя по-другому, суметь разглядеть собственную миссию в обыденной повседневности – а разглядев, изо всех сил и без оглядки броситься с головой в ее осуществление.

Узнаваемая классика

Burj Al Arab 370+

Музыка русских и зарубежных композиторов XIX и XX веков

Burj Al Arab 370+

Произведения Бетховена

Burj Al Arab 370+

Музыка разных столетий: от XVIII до XX

Burj Al Arab 370+

Балетная музыка Чайковского, Адана, Минкуса, Петрова

Календарь РиЭ.
26 октября

События

1815 – Основано литературное общество «Арзамас».

1824 – В Москве официально открылось здание Малого театра.

1930 – В Ленинграде состоялась премьера балета Дмитрия Шостаковича «Золотой век».

В этот день родились:

Доменико Скарлатти (1685–1757) – итальянский композитор и клавесинист.

Василий Васильевич Верещагин (1842–1904) – выдающийся русский живописец и литератор.

Андрей Белый (1880–1934) – русский писатель, поэт, критик.

Дмитрий Михайлович Карбышев (1880–1945) – российский и советский фортификатор, военный инженер.

Николай Леонидович Духов (1904–1964) – советский конструктор бронетехники, ядерного и термоядерного оружия.

 next

@2023 Развитие и экономика. Все права защищены
Свидетельство о регистрации ЭЛ № ФС 77 – 45891 от 15 июля 2011 года.

HELIX_NO_MODULE_OFFCANVAS