Такое лидерство требует глубокого понимания сложнейшей проблемы диалога и партнерства между цивилизациями. В рассматриваемой Концепции эта тема развита несколько более детально, чем в аналогичном документе пятилетней давности, однако предложенные решения и формулировки все еще далеки от того, чтобы их можно было признать адекватными. Межцивилизационный диалог и сотрудничество – дело важное, но включение их в перечень внешнеполитических целей отвлекает внимание от главного: необходимости обеспечить безопасность и благополучие народа и страны, их культурно-историческую самобытность. Если диалог используется для предотвращения столкновения цивилизаций – это нормально, но главное, что предотвращает втягивание той или иной цивилизации в межцивилизационный конфликт или, во всяком случае, гарантирует, что этот конфликт не будет для нее смертельным, – не диалог, а ее собственная сила и прочность. Соответственно, если космополитично настроенные радетели за такой «диалог» используют его не для взаимного обогащения, а для разрушения нашей культурно-исторической самобытности, как это преимущественно делается в последние десятилетия, то это надо понимать и этому следует противодействовать.

Вообще, надо сказать, что понимание того, о чем еще в XIX веке писали Николай Данилевский в книге «Россия и Европа» и Николай Страхов в «Борьбе с Западом» и что полностью сохраняет свою актуальность сегодня, у авторов Концепции если и присутствует, то очень слабо. В документе, например, отмечается возрастание значения фактора цивилизационной самобытности в современном мире (авторы зачем-то называют ее на английский манер идентичностью, хотя первым значением этого слова в русском языке является вовсе не самобытность, а тождественность, одинаковость). Это так, но если те, которые писали и утверждали Концепцию, действительно так считают, то, видимо, в число приоритетных целей внешней политики Российского государства, причем в верхних строках такого списка, должна быть включена защита культурно-исторической самобытности России. В документе, однако, мы читаем, что внешняя политика призвана создавать благоприятные внешние условия для чего угодно, включая технологическую модернизацию, инновационный путь развития и укрепление правового государства, но не для сохранения русской культуры, культур других народов России, их исконной веры, их традиций и Традиции с большой буквы.

Судя по всему, разработчиков документа это волнует мало. Напрасно. Ведь стоит с этой позиции немного вдуматься в то, что в нем написано, и ясной как день становится нелепость огульного призыва к «укреплению согласия и взаимообогащения различных культур и религий». Никогда в истории такое «согласие и взаимообогащение» не было и не будет абсолютным благом. Русская культура никогда не будет стремиться к «согласию и взаимообогащению» с панк-культурой или культурой эмо. Диалог православия и ислама способствует их взаимообогащению, и в миру православные и мусульмане должны жить в согласии, но с вероисповедной точки зрения пределы согласия между ними очевидны, и разговоры о его «укреплении» звучат, как минимум, формально. И уж совершенно точно ни православие, ни ислам не будут стремиться к согласию с какими-нибудь анимистскими культами или человеконенавистническими религиозными сектами, число которых под разговоры о свободе совести в современном мире множится. Уверен также, что у любого человека русской культуры, пусть даже и не фиксирующего свою религиозную принадлежность, все больше вопросов вызывает сегодня целесообразность установки на «создание единого гуманитарного пространства от Атлантики до Тихого океана». С кем его строить – с теми, которые насаждают разрушительный для человеческой цивилизации содомский грех в Европе и «из гуманизма» пытаются навязать его и нашему народу?

Авторы Концепции, наверное, неудачно пошутили, заявив, что «глобальная конкуренция впервые в новейшей истории приобретает цивилизационное измерение». Гитлеровская Германия завоевывала нашу страну и уничтожала наш народ именно в рамках установки на победу «высшей цивилизации» над «низшей». Когда России предложили в конце XX века «вернуться в цивилизованный мир», это было нечто из той же оперы, хотя и не столь варварски сформулированное и осуществленное. Надо обладать каким-то окаменелым бесчувствием, чтобы этого не то чтобы не понимать разумом, а не ощущать своим национальным нутром. Но что об этом говорить, когда авторы Концепции, констатируя «культурно-цивилизационное многообразие современного мира» и «стремление народов вернуться к своим цивилизационным корням», одновременно заявляют: «Глобальная конкуренция выражается в соперничестве различных ценностных ориентиров и моделей развития в рамках универсальных принципов демократии и рыночной экономики (курсив мой. – М.Д.)». Зачем заявлять, что «попытки навязывания другим собственной шкалы ценностей чреваты усилением ксенофобии, нетерпимости и конфликтности в международных делах», говорить о сокращающихся возможностях исторического Запада доминировать и отмечать смещение мирового потенциала силы и развития на Восток, если при этом ты одновременно фактически утверждаешь западоцентричную модель будущего нашей планеты? Получается, что значение «мягкой силы» и информационного воздействия для достижения политических целей в современном мире МИД и руководство нашей страны осознали, но от результатов такой идеологи­чес­кой обработки в последние 20–25 лет избавиться пока не в состоянии.

Кстати, к вопросу о присутствии идеологии (что такое «ценностные ориентиры», как не идеология?) в мировой политике. В Концепции говорится о некой «обозначающейся тенденции реидеологизации международных отношений», которая «негативно влияет на перспективы укрепления глобальной стабиль­ности». Неужели в МИДе России, других ведомствах, задействованных в осуществлении внешней политики нашей страны, есть люди, которые считают, что в некий предыдущий период (10, 20, 25 лет) идеологии в мировой политике не было? Все крупные страны всегда руководствовались, руководствуются и будут руководствоваться в международной деятельности своей системой ценностей – политических, моральных, культурных. Те, которые сильнее, будут стремиться навязывать эту систему другим, а то и всему миру. Те, которые слабее, станут пытаться сохранять свою систему ценностей. Даже такие очевидные сателлиты США и нахлебники Европейского союза, как прибалтийские страны, выступая в мировых делах в фарватере своих патронов, сохраняют и реализуют в своей внешней политике те или иные собственные идеологические установки, порой отличные от американских и западноевропейских. Даже наша страна, даже в ельцинский период так или иначе сохраняла свои «ценностные ориентиры» в силу положительного исторического заряда предыдущих форм русской цивилизации. Сам же по себе тезис о деидеологизации, нашедший свое отражение и в современной Конституции России, сыграл деструктивную роль в обеспечении способности нашей страны занимать самостоятельную позицию по вопросам, от которых зависит ее безопасность в самых разных областях – культурной, информационной, политической, экономической, военной. Сегодня такую же роль может сыграть тезис о вреде «реидеологизации». Задача не в том, чтобы настаивать на возврате к химере деидеологизации, а в том, чтобы быть готовым вести идеологическую борьбу за национальные интересы России. Для этого, естественно, надо обладать своей суверенной системой духовных, культурных, политических и нравственных ценностей, опираясь на которую только и можно нести «возросшую ответственность за формирование международной повестки дня и основ международной системы».

Тезис о вреде «реидеологизации» наводит еще на одну мысль. Если в российской внешней политике нет никакой идеологии, то зачем тогда в сугубо профессиональном внешнеполитическом документе присутствуют многократные идеологические заклинания об «универсаль­ности принципов демократии и рыночной экономики», о «единстве правового и гуманитарного пространства европейского континента», о приверженности обеспечению прав и свобод человека, о том, что внешняя политика России призвана «создавать благоприятные условия для реализации исторического выбора народов Российской Федерации в пользу правового государства, демократического общества, социально ориентированной рыночной экономики»? Приведу в связи с этим некоторые цифры. Сегодня важными для страны в целом считают демократию и права человека 12 процентов граждан России, а для себя лично – 9 процентов. Положительно относятся к переходу к рыночной экономике в принципе только 40 процентов граждан России, а к результатам этого перехода в нашей стране – гораздо меньше. Поддерживают идею сближения с Западом, вхождения России в «общеевропейский дом» 7 процентов россиян. Все это меньше, чем число тех, которые в советское время разделяли коммунис­тические идеалы, поддерживали существовавший социально-экономический и общественный строй и стояли на позициях суверенитета СССР и его ответственности за судьбы мира. А ведь о том, что население СССР было идеологически индоктринированным, сегодня твердит каждый второй из радетелей за «европейский выбор». Так все-таки о чьем историческом выборе и зачем говорится в заключительной фразе Концепции?

Еще в 60-е годы XIX века русский философ Николай Страхов призывал Россию и русских не обманываться относительно возможности быть причисленными к западной «заповедной семье». Важно, писал он, сохранять свое стремление к самобытному развитию, а внешним противникам показать, что с ними «соперничает не азиатское государство, а другая цивилизация, более крепкая и твердая, наша русская цивилизация (курсив мой. – М.Д.)». К нему тогда не прислушались. К сожалению, и сегодня такая установка не в чести, хотя всем, вроде бы, очевидно: одних лишь заявлений, что мы отказываемся от роли второго плана в глобальном либеральном проекте, недостаточно, как недостаточно просто укреплять экономичес­кую и оборонную мощь и формально понимаемую политическую стабильность, – надо реально иметь свой цивилизационный проект, демонстрировать, что мы действи­тельно самостоятельная нация. Причем в современном мире – и деятельность «Группы двадцати» тому характерное свидетельство – целостная субъектность необходима России не только в отношениях с Западом, который сам эту субъектность в правильном понимании все более теряет, но в возрастающей степени – в отношениях с набирающими мощь Востоком и Югом. И если кто-то рассчитывает, что ему удастся создать такую субъектность без опоры на наше самобытное народное начало, именно на русский дух с его особой устремленностью к самостоятельной жизни, он глубоко ошибается.