После прихода Мао к власти в Китае не было знакомого России прямого столкновения строителей «земного рая», коммунистов, и христиан, алчущих Царствия небесного, – за сравнительной малочисленностью последних. Хотя, например, в 1912 году, после китайской революции, объявившей свободу совести, римско-католический епископ Пекина уже насчитывал в стране более 1 миллиона одних только католиков, но и это составляло лишь 0,25 процента от всего тогдашнего населения Китая.

Для Китая христианство всегда было подозрительным экзотическим иностранным исповеданием. Как известно, именно участники антизападного «боксерского» восстания 1899-1900 годов, а не ЦК КПК, положили начало физическому уничтожению исповедников Христа.

Местным же синкретическим языческим культам предков, как и конфуцианству, даосизму и буддизму, – в силу их известных и противоположных христианству духовных черт – можно было находить точки соприкосновения и с богоборческой традицией коммунизма, и с чисто материальным пониманием жизни, свойственным современному китайскому госкапитализму.

Триада традиционного китайского благопожелания «сань-до» начинается именно с пожелания богатства, а лишь затем следуют пожелании долгих лет и пожелание иметь сыновей. А к числу наиболее почитаемых в Китае всегда относились божества Цай-шень – покровители богатства: в любом китайском доме можно встретить их изображения.

Жертвоприношения идолам богатства в начале первого месяца китайского лунного календаря – вещь настолько же естественная для китайцев, насколько непредставима для европейцев. Последние два тысячелетия нас учили молиться не о даровании богатств, но лишь о хлебе насущном. Даже протестанты кальвинистского толка, и сегодня поражающие добрых католиков своей неуемной жаждой обогащения, все-таки воспринимают материальное богатство в качестве символичес­кого свидетельства богоугодности своей деятельности, но не как духовно самостоятельную ценность, не как объект для поклонения.

Большевики же, захватив власть в стране с почти тысячелетней христианской традицией, не довольствовалась яростным ленинским антицерковным террором: хотя перед этой попыткой физичес­кого уничтожения Православной церкви бледнеют даже ужасы языческого Рима. Разного рода послабления для нашей Церкви стали реальностью лишь в годы Великой Отечественной войны. Большое количество храмов открылось на оккупированной немцами территории (нацисты относились к русской церковности с тем же безразличием, что и монголы в пору ордынского ига), а маршал Сталин и вовсе пошел на своего рода конкордат с Церковью. Но настоящего «воцерковления» советского режима тогда не случилось. После смерти Сталина КПСС обрушила на чудом пережившее Соловки русское православие еще и новое – хрущевское – гонение (известное среди интеллигентов-шестидесятников как «оттепель»).

С виду одни и те же действия обоих коммунистических режимов – Советского Союза и Китая – различным образом отзывались в исторической памяти подвластных им народов.

Миллионы жертв репрессивной кампании председателя Мао, ознаменовавшей его победу над маршалом Чан Кайши, или кошмары «культурной революции» китайцы могли сравнивать не только с жестокостями самого Чана или других вождей многолетней гражданской войны первой половины XX века, хотя Мао, кажется, превзошел всех своих соперников в степени жестокости и в ее планомерности. Из исторической памяти китайцев не исчезло представление о совершенно традиционной для императорского Китая кровожадной жестокости в подавлении внутренних смут центральной властью. А сама проблематика споров о приемлемости или наоборот неприемлемости смертной казни находится явно вне китайской картины мира.

Нам же, русским, эта проблематика знакома со времен Владимира Мономаха. Известно, что в нашем древнейшем судебнике – «Русской правде» – вообще не предусматривалась смертная казнь. И традиционную государственную власть России можно осуждать за все, что угодно, кроме кровожадности.

Ведь число жертв правления Иоанна IV Грозного (до четырех тысяч) могло искренне возмущать нравственное чувство лишь самих русских, но никак не остальных европейцев. Список, например, жертв его современницы Елизаветы I Английской – в 20 раз длиннее, однако британцев это не особенно беспокоит: ибо это – нормальный для тогдашней Европы уровень кровопусканий! С китайскими же масштабами все это вообще невозможно сравнивать.

Если иметь в виду, что после восстания декабристов и до Первой русской революции (то есть за 80 лет) в благоустроенной империи русских царей в год казнили 2445 человек, то есть примерно по 30 человек (без учета двух польских восстаний 1830 и 1863 годов и самой революции 1905-го, то есть во время гражданского мира – лишь 19 человек в год), то понятно, насколько высока была цена человеческой жизни в исторической России. И как в свете такой национальной исторической памяти русских воспринимался всеми, которые помнили и знали эту Россию, размах коммунистичес­ких репрессий 1920–1930-х годов!

В отличие от советских вождей, все видные китайские революционеры были в той или иной степени националистами традиционно имперского толка. Никому из них, например, не приходило в голову делить территорию этнически пест­рого Китая вместо провинций на «национальные республики» и одаривать государственностью до того не имевшие ее народности.

Если Сунь Ятсен мечтал об исчезновении этнических различий в общекитайском «плавильном котле» (не путать с созданием безнациональной «новой исторической общнос­ти»!), то Чан Кайши отрицал само существование этих различий. Хотя с западной точки зрения, например, тогда вообще нельзя было говорить о Китае как о единой нации, как о политическом монолите, ибо там до коммунистов никогда не было ни настоящей централизации, ни даже какой-либо тесной связи между различными провинциями.

Даже казавшиеся просоветскими китайские коммунис­ты достаточно вольно относились к понятию диктатуры пролетариата. Сам Мао Цзэдун еще в 1930-е годы любил порассуждать о том, что его правительство «представляет не одних только рабочих и крестьян, но и всю нацию». Последнее неудивительно, если учесть, что Мао с младых ногтей штудировал не только «Манифест коммунистичес­кой партии», но и «Систему этики» гегельянца Фридриха Паульсена, а также других известных немецких авторов первой трети XX века. Этому можно найти подтверждение в виде очевидных смысловых перекличек и аллюзий в самых известных сборниках «великого кормчего». Вообще же германские связи маоистского руководства явно не исчерпываются фактом обучения в Геттингене Чжоу Эньлая и Чжу Дэ, именно там, кстати, и познакомившихся друг с другом.

И Мао, и Чан Кайши при всем их жесточайшем взаимном соперничестве каждый по-своему пытались возродить былое величие Поднебесной.

«Западник» маршал Чан, будучи предан своими американскими союзниками (и, можно сказать, даже единоверцами – еще в 1930 году он стал протестантом-методистом), на оставшемся в его руках острове Формоза (Тайвань) отстроил мощное современное государство и одну из финансовых столиц капиталистичес­кого мира.

А «национал-коммунист» председатель Мао сумел об­вес­ти вокруг пальца не только союзников, но и противников: он создал из материкового Китая политически совершенно самостоятельную (!) мировую державу, заложив тем самым основу для сегодняшнего рывка, если хотите – настоящего «большого скачка». То есть для воссоздания в новых условиях Срединной империи, объединяющей в одно культурно-экономическое (если не политическое) целое и материк, и остров, и многочисленные анклавы китайской диаспоры по всему миру.

Материк и остров, известные под названиями Китайской Народной Республики и Республики Китай (Тайвань), в историческом и геополитичес­ком смыслах находятся в отношениях взаимного дополнения – несмотря на официальную враждебность друг другу. (Между прочим, еще в середине 1990-х один очень опытный государственный деятель Юго-Восточной Азии в беседе с автором рассуждал о наличии у Китая двух столиц: политической – в Пекине, экономической – в Тайбэе.) И надо сказать, что китайская диаспора умело извлекает выгоду из этой двойственности китайского политического лица.

В тех же Штатах после Второй мировой войны протайваньская диаспора получила все возможности для укрепления своих позиций: ведь она представляла важнейшего союзника США в деле «сдерживания коммунизма». А после официального прекращения «борьбы с коммунизмом» в связи с распадом СССР мощнейшая и уже почти официально пропекинская диаспора обеспечивала КНР постоянное продление статуса «наиболее благоприятствуемой нации» в торговле с США. Происходило это, несмотря на очевидные, казалось бы, убытки Вашингтона: за 1990-е годы дефицит США в торговле с континентальным Китаем вырос с 6 миллиардов (1991) до 83 миллиардов долларов (2000), и не в последнюю очередь – из-за официальных китайских ограничений на американский импорт!

Исторически китайцы – континентальный народ, и они эмигрировали лишь тогда, когда их страна оказывалась в хаосе. Но при этом китайская эмиграция несет в себе определенные черты колонизации, то есть упорядочения хаоса: порожденные ею диаспоры не растворяются среди местного населения, а лишь внутренне сосредотачиваются со временем.

Поэтому Китай сегодня – это не только материковая часть, хотя бы даже и с Гонконгом. Это еще и Макао, и Сингапур, и Тайвань. И наконец, крепко спаянная родственными, клановыми, земляческими, корпоративными (вплоть до тайных обществ) связями китайская диаспора в Таиланде, Малайзии, Индонезии, на Филиппинах и во всем остальном мире: 50 миллионов зарубежных китайцев-хуацяо (китайцев диаспоры) еще полтора десятка лет назад контролировали экономику стоимостью 700 миллиардов долларов.

В то же время современная Россия все еще не может определиться со своим отношением к России императорской, дореволюционной, и к России советской, послереволюционной. И следовательно, к русским диаспорам, порожденным русской революцией. Вследствие этого русские эмигранты первой (послереволюционной) и второй (послевоенной) волн до сих пор лишены возможности получать паспорта постсоветской России по праву происхождения от людей, бывших подданными Российской империи до 1917 года либо гражданами Советского Союза до 1941 года.