Южная граница России – фактически линия Великого шелкового пути. А вдоль
Ледовитого океана, отмеченного форпостом русской цивилизации – морским
монастырем Соловки, – проходил «соболиный тракт», уходивший за Урал,
чуть ли не к водам другого океана – Великого.
Страна пути
Размышляя над проблемой российской идентичности, самоидентификации, можно констатировать, что Россия, в сущности, это страна пути. Странствия, дороги, уходящие в предельную даль путепроводы, дерзновенность целей, обширность горизонтов, величественность миражей – и промысленных, и мнимых – являются для России совершенно особыми ориентирами деятельности. Потому, наверное, сопряженная с данными представлениями идея развития как пути опознается в качестве русской идеи.
Русскому характеру имманентно присуща внутренне мотивированная тяга к запредельности, устремленность к экстремальности, мечте, фантазии, дерзновению. Земное же ее воплощение являлось в свою очередь доминантным стимулом к освоению бескрайних просторов и строительству специфической государственности. В чем-то тут слышится эхо американской идеи high frontier, «великого трека», а заодно звучат обертоны монгольского, кочевнического идеала пути «к последнему морю».
Прорыв искусственной плаценты – собрания официозных концептов, институализированных «сверху», но не получивших развития, лишенных общественного признания, однако же и сегодня воспринимаемых в качестве судьбоносных идей, – преодоление подобных аберраций могло бы прояснить историософский горизонт, затянутый пеленой иллюзорных видений. В качестве аналога, позволяющего отчасти почувствовать вкус проблемы, можно предложить задачу по определению, скажем, «национальной идеи» Древней Греции. В подобном разговоре можно было бы услышать различные обоснованные построения, связанные с идеями демократии, полисной культуры, философии, подтвержденные убедительными тезисами и яркими афоризмами. Но к проблеме опознания генеральной идеи древнегреческого строя, его миропонимания и стилистики миростроительства можно подойти также с иной стороны. Постулировав, скажем, что таковой была идея упорядоченности, формализации, последовательной, тотальной организации ментальной/языковой сферы – то есть промышления всего и вся. И в этом подходе был бы свой резон. То же и с Россией.
Рассуждая о пространственных измерениях страны, мы порою забываем, что исторически это было не только и не просто евразийское пространство. Но шире – уникальное трансконтинентальное, многонациональное. А в пределе – и даже парадоксальным образом в сокровенном, автаркичном, «островном» замысле – «мировое» государство. (Вспомним очертания герба скрывшейся в водах истории России-СССР.)
Россия – архипелаг разноформатных заселений безбрежного «сухопутного океана» Северной Евразии. Это потоковая социальность, разъединенная обширнейшими пространствами, симбиоз разбойной вольницы и мало в чем ограниченного произволения администраций.
Саморазвитие общества сдерживалось «лоскутным», экстенсивным характером социальных коммуникаций, отдавая приоритет «скорлупе» централизованного аппарата, что заметным образом сказалось на конфессиональной, языковой, историко-поэтической связности: стимулируя социальную инертность и порождая стереотипы в общекультурных клише. В результате происходит драматичное расщепление сознания нации: динамичная и содержательная культурная инициатива с какого-то момента основательно расходится с идеологическими и политическими скрепами государственного обустройства. А затем становится конфликтогенной, критичной, оппозиционной, по отношению к формам бытия тучного Левиафана.
