Русский мир: цивилизация многих народов
А. Неклесса
Источник: альманах «Развитие и экономика», №2, март 2012, стр. 10
А.И. Неклесса – председатель Комиссии по социальным и культурным проблемам глобализации, член бюро Научного совета «История мировой культуры» при Президиуме РАН, заместитель генерального директора Института экономических стратегий, директор Центра геоэкономических исследований Института Африки РАН
Сотни лет мы шли навстречу вьюгам.
С юга вдаль – на северо-восток.
Предлагаемые размышления – взгляд на холмистый пейзаж Руси-России, на ее генезис и подспудную тектонику, имея в виду определение идентичности и цивилизационной стратегии страны с существенно изменившимся геополитическим, геоэкономическим и геокультурным содержанием, но вместе с тем – субойкумены, чьи корни имеют более чем тысячелетнюю историю.
Источником стратагем мне видится концепт Русского мира, прочитанный и переосмысленный применительно к ситуации XXI века. У продукта подобной логики возможны несколько форматов, реализация которых находится в прямой зависимости от интеллектуального и политического мастерства элиты, а также – пассионарности народа. Кроме того процесс геокультурного конструирования сам по себе способен придать импульс обновления за счет прояснения памяти, осмысления истоков. Но главное, за счет переноса акцента в грядущее, то есть списания исторических долгов и опознания скрытых активов.
В складывающейся на планете ситуации критически важно отыскать способ единения обширных пространств, умным образом сочетая их социальное и культурное разнообразие.
Что есть Россия?
Право на достойное будущее страны обеспечивается не только конкурентоспособностью экономики или боеспособностью вооруженных сил. Скорее, эти качества – производное от статуса общества, калибра правящего класса, его интеллектуального и властного мастерства. Ибо продукция, создаваемая элитой, если можно так выразиться, постиндустриального свойства: она – нематериальный, творческий геном, социальная энергетика, посредством которой выстраивается национальный организм с соответствующими достоинствами и недостатками.
Другой фермент, определяющий положение страны – энтузиазм и самоощущение народа, сопряжение исторической идентичности с токами новизны.
Интеллектуальный и культурный статус нации, ее миростроительный горизонт, способность к трансценденции обстоятельств, преодолению неурядиц – долг и добродетель не только правителей, но и граждан. Качество элиты, в конечном счете, есть производное от самосознания и активности народа: это проецируемый в окружающий мир и будущее образ страны.
Россия сегодня экономически используется окружающим миром, однако культурно им отторгается. Предъявление прежде себе самой, но также urbi et orbi современного прочтения загадочной русской души, ее ценностей, идеалов, мирополагания – задача, с очевидностью востребованная временем.
Что же есть Россия? Действительно, сложный вопрос, на который вряд ли можно дать однозначный ответ. Исторический опыт свидетельствует об ипостасях и версиях Руси, России, о сосуществовании разных русских стран.
Исторический опыт свидетельствует об ипостасях и версиях Руси, России,
о сосуществовании разных русских стран. Причем не только в диахронном русле,
считая от мозаики Киевской Руси, Ордынского улуса (Тартарии на европейских
картах даже сравнительно позднего времени), Московского царства, Российской
империи до России-СССР и нынешней России-РФ.
Причем не только в диахронном русле, считая от мозаики Киевской Руси, Ордынского улуса (Тартарии на европейских картах даже сравнительно позднего времени), Московского царства, Российской империи до России-СССР и нынешней России-РФ. Но также в пространственном прочтении темы: северо-восточной Московии, обширной северо-западной Новгородской республики, юго-западнорусского государства – Великого княжества Литовского, Русского и Жемойтского, а впоследствии Малой, Червонной и Белой Руси. Не говоря уже о легендарной юго-восточной Тмутаракани, других восточных землях и азиатских подданствах. А вглядываясь вглубь веков, можно припомнить отрывочные, смутные сведения о Порусье и Борусии, Рустингене и баснословном острове Буяне/Руяне, о море Руссов и Росском каганате. И заодно вспомнить о различных казацких – реестровых, войсковых («полковых»), сечевых, кошевых, краинных, литовых-береговых – множествах и политиях.
Поиск ответа на вопрос о культурно-исторической конституции российского организма – век за веком обретавшего собственное миропонимание, оригинальную формулу миростроительства и колоссальную, непростую для освоения территорию – отчасти напоминает детективное расследование, когда фиксируются не только внешние обстоятельства, но и внутренние мотивации поступков. И в ходе социально-исторического процесса, в присутствии своего рода «присяжных заседателей» – народа, можно надеяться прозреть суть событий.
Русские страны
Когда-то о «русских странах» писали еще в средневековой Европе. Правда, имелись в виду скорее всего княжества, торговые города-республики и т.п. Историк и писатель Карамзин в начале XIX века по-своему аранжирует мелодику русских стран, подтверждая, однако же, присутствие темы в общественном сознании: «Стоя на сей горе, видишь на правой стороне почти всю Москву <…> по желтым пескам, течет светлая река, волнуемая легкими веслами рыбачьих лодок или шумящая под рулем грузных стругов, которые плывут от плодоноснейших стран Российской империи и наделяют алчную Москву хлебом».
В дискуссиях постсоветского времени происходит реабилитация исторической памяти. Приоткрывается забытое/закрытое равно в СССР и Российской империи летописание о множественности родоначальников и наследников «всея Руси», о культурной, социальной и политической полифонии Русского мира. Речь идет о многоцветном спектре «русской радуги»: о Рутении (Ruthenia), Рустении, Тмутаракани и Белой Веже, о Руси Малой и Великой, Белой и Черной, Червоной и Полоцкой. О пространствах Семигалии и Краины, Галиции и Волыни, о Закарпатье, Подкарпатской Руси и Буковине, Подолье и Холмщине, Гетманщине и Слобожанщине, Сечи и Коше, о Полесье и Залесье, о Руси Нижней и Поморской, Северо-Западной – Псковской и Новгородской. О пестрой смеси этносов и народов.
Поводом для размышлений может служить генезис Новоросcии (Новой России), малороссийского по населению разноцветия колонизируемых Великороссией земель – Малинового Клина (Кубани), Желтого Клина (среднего и нижнего Поволжья), Серого Клина (юга Западной Сибири и Северного Казахстана), Зеленого Клина (Забайкальского, Приморского, Хабаровского краев, Амурской и Сахалинской областей). Или такие экзотичные замыслы, как Желтороссия – наследие забытого проекта генерала Гродекова (и альтернативного по тактике, но аналогичного по стратегии проекта Витте). Не слишком известное определение «русской Маньчжурии» и отчасти Туркестана в перспективе могло объять пространства внешней Монголии, северо-восточного Казахстана, Южного Урала. И, возможно, сопредельных степных территорий Поволжского левобережья, Калмыкии.
Буддийско-ламаистская этноконфессиональная множественность «русских бурят», а далее в прилегавших к Поволжью просторах «русских калмыков» смыкалась с этнокультурным пространством «русских башкир» и «русских татар», оплодотворенном, в частности, исходящими из Крыма идеями Исмаила Гаспринского о «русском исламе».
При этом получали шанс на разрешение проблемные ситуации. По мере продвижения государства на территории удаленного и малозаселенного Дальнего Востока рождались такие проекты, как «прошивка» России Транссибирской магистралью. Или геополитически и геоэкономически мотивированное закрепление (техническое и правовое) идеи КВЖД.
В сумме пунктирно намеченная разноцветная сложность («Цветная Русь») могла выстроить совершенно иной каркас удержания полифоничного Русского мира на гребне исторической волны (или цунами) в формате новой русской интегрии или Сообщества русских стран.
По мере продвижения государства на территории удаленного и малозаселенного
Дальнего Востока рождались такие проекты, как «прошивка» России Транссибирской
магистралью. Или геополитически и геоэкономически мотивированное закрепление
(техническое и правовое) идеи КВЖД.
Цивилизация многих народов
Выраженным признаком российского бытия является, пожалуй, его пограничность, прочерченная линиями старых и новых трансграничных, межцивилизационных трактов. Территория России последовательно очерчивалась в соответствии с географией «путепроводов» своего времени, перерастая в пространство рассеяния ее деятельного населения, которое проявляло себя как динамичное сообщество военно-торговых корпораций.
Действительно, рубежи такого пространства (территориально-деятельного комплекса) обрамлены пунктирами значимых торговых маршрутов начиная со знаменитого днепровского «из варяг в греки». Но также существовал путь и «из варяг в булгары» – волжский тракт, переходящий в дорогу на Хвалынское (Каспийское) море, «к персам» («серебряный путь»). А подчас еще дальше – как след странствий, скажем, Афанасия Никитина. Был и «особливый янтарный путь», и транзитное «поволочье», и легендарная «троянова тропа»…
Южная граница России – фактически линия Великого шелкового пути. А вдоль Ледовитого океана, отмеченного форпостом русской цивилизации – морским монастырем Соловки, – проходил «соболиный тракт», уходивший за Урал, чуть ли не к водам другого океана – Великого.
Преодолев границы Евразии, российская государственность в своеобразном обличии, напоминавшем композицию Ост– и Вест-Индских компаний, вышла на просторы континента, расположенного по ту сторону океана. А пионерские суда устремились на юг, вплоть до берегов тогда неведомой, но вскоре открытой русскими мореходцами Антарктиды. Иными словами, в какой-то момент наметился контур даже не евразийской, но уникальной трансокеанической страны или, по словам «русского Колумба» Григория Шелихова, «вселенской океанической державы».
Горизонты восточной границы империи предполагали альтернативный – океанический – вектор развития, чудившийся в тенетах, казалось бы, сугубо континентальной державности. Образы, созданные на ее «внутренних» берегах, на неудержанных плацдармах, озаряются мыслью об иной – дальневосточной – столице и другой судьбе Русского мира. Но все это осталось не слишком внятным миражом, историософски не осмысленным и политически не реализованным российским мегапроектом. Между тем северная часть Великого (Тихого) океана получила-таки на время дерзновенное наименование «Русского моря».
Вектор России как «страны пространств», «страны пути» был прочерчен также ее культурно-исторической миссией свидетельства о Христе на Востоке, ролью альтернативного трансграничья Большой христианской цивилизации. Пронзив пространства Евразии, страна устремилась было в трансконтинентальную просторность, смыкаясь там с движением в противоположном направлении («посолонь») западноевропейской ветви этой же, то есть христианской, цивилизации.
На протяжении длительного периода миростроительные умонастроения питали Россию, являясь движущей силой как внутренней, так и внешней экспансии. Предельность и напряжение, наличествовавшие в ощущении метаисторической роли, предопределили претензии на универсальную, державную, имперскую роль. И, в конечном счете, на глобальное присутствие. Следует, однако, оговориться: подобное самосознание народа и власти, возвеличивание страны, уверенность в исполнении «совершенно особой воли провидения» предполагали возможность не только запредельного взлета, но и ужасного низвержения.
Южная граница России – фактически линия Великого шелкового пути. А вдоль
Ледовитого океана, отмеченного форпостом русской цивилизации – морским
монастырем Соловки, – проходил «соболиный тракт», уходивший за Урал,
чуть ли не к водам другого океана – Великого.
Страна пути
Размышляя над проблемой российской идентичности, самоидентификации, можно констатировать, что Россия, в сущности, это страна пути. Странствия, дороги, уходящие в предельную даль путепроводы, дерзновенность целей, обширность горизонтов, величественность миражей – и промысленных, и мнимых – являются для России совершенно особыми ориентирами деятельности. Потому, наверное, сопряженная с данными представлениями идея развития как пути опознается в качестве русской идеи.
Русскому характеру имманентно присуща внутренне мотивированная тяга к запредельности, устремленность к экстремальности, мечте, фантазии, дерзновению. Земное же ее воплощение являлось в свою очередь доминантным стимулом к освоению бескрайних просторов и строительству специфической государственности. В чем-то тут слышится эхо американской идеи high frontier, «великого трека», а заодно звучат обертоны монгольского, кочевнического идеала пути «к последнему морю».
Прорыв искусственной плаценты – собрания официозных концептов, институализированных «сверху», но не получивших развития, лишенных общественного признания, однако же и сегодня воспринимаемых в качестве судьбоносных идей, – преодоление подобных аберраций могло бы прояснить историософский горизонт, затянутый пеленой иллюзорных видений. В качестве аналога, позволяющего отчасти почувствовать вкус проблемы, можно предложить задачу по определению, скажем, «национальной идеи» Древней Греции. В подобном разговоре можно было бы услышать различные обоснованные построения, связанные с идеями демократии, полисной культуры, философии, подтвержденные убедительными тезисами и яркими афоризмами. Но к проблеме опознания генеральной идеи древнегреческого строя, его миропонимания и стилистики миростроительства можно подойти также с иной стороны. Постулировав, скажем, что таковой была идея упорядоченности, формализации, последовательной, тотальной организации ментальной/языковой сферы – то есть промышления всего и вся. И в этом подходе был бы свой резон. То же и с Россией.
Рассуждая о пространственных измерениях страны, мы порою забываем, что исторически это было не только и не просто евразийское пространство. Но шире – уникальное трансконтинентальное, многонациональное. А в пределе – и даже парадоксальным образом в сокровенном, автаркичном, «островном» замысле – «мировое» государство. (Вспомним очертания герба скрывшейся в водах истории России-СССР.)
Россия – архипелаг разноформатных заселений безбрежного «сухопутного океана» Северной Евразии. Это потоковая социальность, разъединенная обширнейшими пространствами, симбиоз разбойной вольницы и мало в чем ограниченного произволения администраций.
Саморазвитие общества сдерживалось «лоскутным», экстенсивным характером социальных коммуникаций, отдавая приоритет «скорлупе» централизованного аппарата, что заметным образом сказалось на конфессиональной, языковой, историко-поэтической связности: стимулируя социальную инертность и порождая стереотипы в общекультурных клише. В результате происходит драматичное расщепление сознания нации: динамичная и содержательная культурная инициатива с какого-то момента основательно расходится с идеологическими и политическими скрепами государственного обустройства. А затем становится конфликтогенной, критичной, оппозиционной, по отношению к формам бытия тучного Левиафана.
Савва Бродский. У значительного лица. 1978–1981
Однако тотальность российской власти – не только пресловутые «обручи», сдерживавшие центробежные энергии территориального гиганта. В своей патерналистской ипостаси это еще парадоксальный субститут неразвитого гражданского общества в его домостроительном аспекте. В частности, не только политэкономическая реальность, но горизонты и содержание культурной политики здесь привычно формируются не обществом, а государством.
Саморазвитие общества сдерживалось «лоскутным», экстенсивным характером
социальных коммуникаций, отдавая приоритет «скорлупе» централизованного
аппарата, что заметным образом сказалось на конфессиональной, языковой,
историко-поэтической связности: стимулируя социальную инертность и порождая
стереотипы в общекультурных клише.
Из-за подобного цивилизационного своеобразия гражданский прогресс и гуманизация общества оставались и остаются главной социокультурной задачей России. А также ее политическим императивом. Альтернатива – истощение пассионарности индивидов, девальвация российского этоса и архаизация ментальности народа, обитающего в обозначенных историей пределах, но уже в радикально изменившихся обстоятельствах – подвижном и трансграничном мире.
«Русский Бог»
Российская цивилизация несет в своем естестве оригинальные социокультурные коды, причем глубинного, фундаментального свойства. В чем именно их природа? На каком фундаменте возводилось Государство Российское, воспринявшее домостроительный импульс от Второго Рима, но также впитавшее в себя ордынские культурные и административные токи?
С наследием византийским вообще сложилась непростая ситуация. В обществе до сих пор господствует стереотип о преемственности Руси и Византии, выраженный, к примеру, в легенде о «шапке Мономаха» или в поздних толкованиях тезиса о Третьем Риме. Связь, действительно, существует, равно как наследие и преемственность, только вот в каком смысле? Если обратиться к событиям и документам XV–XVI веков, мы видим: дело обстояло подчас едва ли не противоположным по отношению к поздним прочтениям ситуации образом. И формула Третьего Рима осознавалась тогда, скорее, как опровержение Византии, отрясание ее праха, нежели как ощущение кровного родства и наследования.
Однако обретение православного апофатического богословия, развиваемого в Византии, познание мира удивительных энергий, постигаемых и пестуемых в основном в исихастском кругу, а на русских просторах – нестяжателями, заволжскими старцами, каким-то образом – с изменениями, угасаниями, провалами вплоть до трагического надлома – было все же унаследовано Россией. И унаследовано во многом в сфере практики, а не богословия. Богословия же как такового в России, пожалуй, и не сложилось, а вот практика, «практическое богословие» сложилось.
Обретение православного апофатического богословия, развиваемого в Византии,
познание мира удивительных энергий, постигаемых и пестуемых в основном
в исихастском кругу, а на русских просторах – нестяжателями, заволжскими
старцами, каким-то образом – с изменениями, угасаниями, провалами вплоть
до трагического надлома – было все же унаследовано Россией.
В целом же Русское царство, обретшее собственный формат государственности, нащупав стержень оригинальной культуры и идеологии, аккумулировав при этом претензии на реконструкцию миропорядка, напоминало в то время сжатую пружину. В течение весьма короткого исторического срока энергия преобразований сказалась не только на размерности и статусе страны, но и на самосознании народа. Она ввела в мировой контекст деятельного персонажа, который с тех пор при всех исторических пертурбациях вплоть до последнего времени не покидал историческую сцену.
Апофатичность, прочитанная и воспринятая как особый культурный импульс, произвела ряд отличных от источника и от западноевропейских версий христианской культуры производных. Созвучных, однако, психологическому складу русских очарованных странников-первопроходцев, купцов и монахов, разбойников и воевод, обитавших – вспомним об этом обстоятельстве – на краю лишь частично познанной земли-ойкумены.
Русским чуждо чувство меры – повседневная «исчисляемая» умеренность. Но подобная запредельность и экстремальность психеи имеет не только внешние проявления. Она намекает именно на тип национальной идентичности – имманентное ощущение трансцендентального замысла, на подсознательную картографию и нелинейную умственную геометрию, которые, в свою очередь, связаны с особенностями миропонимания, самоощущением личностью и народом судьбы как миссии, наполненной дерзновенным содержанием. Русский закон – быть выше закона. Что проявляется и как рутина, и как доблесть, и как скотство.
Русская фронтирность отвращает индивида и общество от планомерного освоения повседневности, уводя то в подвиги, то в грезы, со всеми присущими подобному способу бытия заблуждениями, ошибками, провалами, сантиментами. Все это отзывалось в земной истории тяжкими, катастрофическими потрясениями. Но как Иона не смог отказаться от предъявленной ему миссии, так и для отказа от исторического промысла, от собственной идентичности (мечты) требуется, видимо, совершенно особое сверхусилие, не сулящее, однако же, ничего хорошего.
Есть между тем у русской психеи и более глубокий пласт – безудержная устремленность к идеалу, перфекционизм, заставляющий разрушать и отчасти презирать все земное как несовершенные копии недостижимого перфекта. Это особое прочтение творчества – и как «прокрустова ложа», и как искусства сокрушения несовершенств.
Борьба за будущее
Россия-РФ не может вернуться ни в страну под названием Россия-СССР, ни в легендарную Российскую империю. Но у нее сохраняется шанс на деятельное соприсутствие в «доме многих народов», выстроенном по забытым, однако же до конца не утраченным лекалам Русского мира.
У обширных пространств Русского мира, раскинувшегося от берегов одного «Руського моря» до другого, бывшего «Русского моря» – океанического, непростые соцветия, множественность измерений, сложносочетаемые векторы: восточноевропейский и евразийский, «руський» и российский, славянский и поволжский, центральноазиатский и кавказский, христианский и мультиконфессиональный, имперский и постсоветский… В этом сложном хозяйстве скручены жилы многих, порой слишком многих проблем и противоречий, но ощутимо также то, что в современном лексиконе определяется как эмерджентность.
Здесь, кстати, можно узреть параллель с «европейской сумятицей» – суммой культурных противоречий и разночтений образа ЕС, настойчиво преодолевавшихся в процессе его строительства. В Русском мире тема звучит полифоничней, с диссонирующими синкопами. Но при всех сложностях это мог бы быть вектор умного деяния. Без гарантий на успех, однако, и не без шанса достичь оного, если иметь в виду не возведение административного имперского здания, а созидание системы отношений на основе социокультурной гравитации и некой общей психологической доминанты, сопряжение которых осознается скорее при взгляде «извне», нежели «изнутри» многоликого сообщества.
И если на данном пути удается обрести позитивный результат, то выстраивается не столько Русский Дом, сколько восстающий из исторического беспамятства Русский Град в безграничной метаисторической Ромее. Град, прикоснувшийся к темным временам, хочется надеяться, отшатнувшийся от них – обитель многих народов, соборное «единство в многообразии».