Альманах РиЭ

Альманах №19

Альманах №18

Альманах №17

Альманах №16

Альманах №15

Семинары ИЦ «Аксиология»

Аксиология и онтология Зла

Манипуляция сознанием

Akashi

Эзотерика вчера и сегодня

Transhumanism

Аксиология трансгуманизма

Руслан Гринберг: «Теперь нет никаких олигархов – есть магнаты, а над магнатами царствуют бюрократы. Это кланово-бюрократическая структура»

Интервью члена-корреспондента РАН, научного руководителя Института экономики РАН Руслана Семёновича Гринберга альманаху «Развитие и экономика»

Источник: альманах «Развитие и экономика», №19, март 2018, стр. 18

– Наш альманах всегда тяготел к философским, политическим вопросам. Поэтому, несмотря на то, что вы экономист и в названии альманаха есть слово «экономика», да и беседуем мы в преддверии Московского экономического форума, сопредседателем которого вы являетесь с момента основания, нам хотелось бы если и не полностью уйти от обсуждения разных экономических показателей, то хотя бы частично поговорить о вещах глубинных, мировоззренческих. Экономическое содержание продолжающихся реформ формировалось с участием известных экономистов. Назовем лишь несколько фамилий: Абалкин, Аганбегян, Богомолов, Гайдар, Попов, Шаталин, Шмелёв… В связи с этим вопрос: если разрушительные последствия экономических реформ в «либеральном духе» не могли предвидеть, то либо это были плохие в профессиональном отношении экономисты, либо экономка как таковая неспособна предвидеть последствия своих рекомендаций, либо разрыв между мудростью института и реалиями политической жизни столь велик, что возникает риторической вопрос: нужны ли они друг другу – власть и экономическая наука? Часто складывается впечатление, что экономическая наука столь неоднородна и неоднозначна, что может быть одновременно представлена противоречащими или даже взаимоисключающими рекомендациями по одному и тому же поводу, которые исходят из разных институтов, и тогда «выигрывает» тот, кто ближе к власти? То есть задача состоит не в выработке научно обоснованной экономической стратегии, а в искусстве византизма: кто ближе к власти, тот и прав? Не напоминает ли это лысенковщину? И не превращается ли в таком случае экономика в невзыскательную служанку политиков, призванную лишь «онаучить» и тем самым оправдать любые уже принятые решения?

– Вопрос интересный. И важный – особенно потому, что в обществе, среди нормальных людей, существует на этот счет много недоразумений. В частности, есть такое мнение, что если что-то в стране, в обществе плохо, то виноваты экономисты. Это примерно так же, как врачей винить за болезни. Экономисты чем-то похожи на врачей и тоже бывают двух сортов. Одни любят ставить диагноз, но не всегда знают, как лечить. Другие знают, как лечить, и у них есть соответствующий опыт, но они не знают, в чем дело. К тому же материальная жизнь общества, кажется, сложнее, чем человеческий организм. Во всяком случае, не проще. Экономическая наука имеет дело именно с такой степенью сложности. Кто-то полушутя, полусерьезно так определил – что такое экономическая наука: это решение задачи, как ограниченными ресурсами удовлетворить неограниченные потребности. И в этом много правды. Но существует много разных оговорок. Экономическая политика и экономическая наука – это не одно и то же. Хотя, конечно же, пересечения существуют. Джон Мейнард Кейнс – один из трех, наряду с Адамом Смитом и Карлом Марксом, самых цитируемых экономистов – говорил, что политики, принимающие решения и думающие, что они перед этим разговаривали с Богом, на самом деле реализуют те доктрины, которые они получили в своем заштатном университете от своего посредственного профессора. Это очень важно, потому что вы не можете просто на основе здравого смысла принимать какие-либо решения. Хотя такие люди тоже были и есть. Среди экономистов встречаются такие люди – причем великие люди. Например, Николай Петрович Шмелёв, мой хороший – покойный, к сожалению, – друг, написал замечательную статью и стал знаменитым за одну ночь. Я говорю о его работе «Авансы и долги», опубликованной в журнале «Новый мир» летом 1987 года. Он говорил, что экономика – это обладание здравым смыслом, четыре действия арифметики и немножко любви к людям. Ясно, что это слишком красиво, чтобы быть правдой. Экономика – наука молодая, она продолжает развиваться. В моем представлении, она развивается достаточно хорошо, но в то же время – всегда есть перекосы. Например, избыточная математизация, формализация вытеснили, честно говоря, здравый смысл, когда математическая эквилибристика, математические модели выхолащивают смысл того, какие решения принимать.

– Думается, что упомянутая Николаем Шмелёвым любовь из этих математических моделей выпадает…

– Математическая модель базируется на том, что при каких-то предпосылках мы можем сделать то или это. Но предпосылки очень часто бывают неточными, основания моделей – неубедительными. Да, экономическая наука так или иначе растет, развивается, но то, что Нобелевские премии получают люди, предъявляющие диаметрально противоположные результаты, это тоже факт. Не удается, как в физике, опираться на доктрину Wertfreiheit – свободу от ценностей. Физические и химические закономерности не зависят от того, любишь ты каких-то людей или не любишь. Экономика же имеет дело с живыми людьми. И здесь важными факторами становятся такие вещи, как любовь, как сострадание, чувство справедливости. Я, например, вырос в обеспеченной семье, но вокруг было море бедности. И не было отдельных школ и детских садиков для бедных и богатых: жили единым обществом, в котором я видел бедность просто сумасшедшую. И во мне с детства возникло сочувствие, сострадание, желание помочь людям. И я как малолетний Робин Гуд немножко стал подворовывать у себя, чтобы помогать своим сверстникам и в детском саду, и в первом классе… Надеюсь, эти чувства – сострадания, стремления к справедливости – во мне сохранились. При этом я был и остаюсь либералом – в том смысле, что ценил и ценю свободу. Среди моих друзей немало либералов, и по вопросу этой самой справедливости мы с ними не всегда сходимся во мнениях. Особенно в первые годы реформ, когда либералами неравенство провозглашалось естественной, нормальной особенностью капитализма, что «у каждого своя судьба» и т. п. Теперь, впрочем, уже и многие либералы говорят, что слишком большое неравенство тормозит экономический рост. Я же стоял и стою «за справедливость» не потому, что «рост тормозится», а потому, что хочу жить в социальном государстве, в котором существуют справедливые механизмы, правила перераспределения. Двести лет идет спор: кто важнее для экономики – работодатель или работополучатель. Работодатель говорит: «Кто вы такие? Вы ничего не знаете, не понимаете, вам всё надо разжевать и в рот положить. А я созидаю, придумываю, мой бизнес важен и нужен многим, а вам бы только денег побольше заработать». А работополучатели говорят: «Не согласны! Кому бы ты продал свои дурацкие холодильники, машины, если бы не мы? Мы пашем на тебя! Причем когда производительность растет, ты получаешь больше прибыли, а мы получаем всё ту же зарплату. Мы считаем, это неправильно, мы эту прибыть тоже должны делить». Этот спор, это противоречие продолжаются веками. И экономическая наука должна это как-то учитывать и как-то предвидеть. И еще один пример, показывающий, что экономика – наука не очень точная. Мы знаем, что финансовые пузыри надуваются. Сегодня они опять, кстати, надуваются. Весь мир знает, что «что-то не то», но все продолжают в них вкладывать. А почему они вкладывают? А потому что некуда больше вкладывать. Денег много, они не знают, что с ними делать, деньги не могут просто так лежать, значит, ты должен их запихнуть куда-то. Хоть бы и в финансовый пузырь: ведь неизвестно – когда он лопнет? Быть может, удастся успеть вовремя свои «вынуть»? И каждый верит в свою судьбу. Верит, что, условно говоря, «без пяти двенадцать» он деньги выведет. Но оказывается, что это удается лишь единицам, подавляющее большинство начнут «вытаскивать» деньги, когда их там уже не будет. Поэтому и существует такой черный юмор банкиров, говорящих клиентам банка: «Вы не волнуйтесь, ваши деньги не пропали. Просто они кому-то другому сейчас принадлежат». Я это к тому, что экономика – наука неточная. Это физикам известно, что вода закипит при 100 градусах. Но лопнет ли финансовый пузырь или обвалится ли государственный долг при достижении объема в 53 трлн долларов – науке неизвестно. Поэтому и существует такая профессия – прогнозисты. Про них шутят: чем отличается гадание на кофейной гуще от научных прогнозов? Ответ: гадание на кофейной гуще иногда сбывается. Вот еще анекдот по телевизору разыгрывали. Сталин сидит в кабинете, заходит адъютант, докладывает: «К вам человек пришел». – «А что за человек?» – «Он говорит, что он будущее знает». Сталин, посасывая трубку: «Расстрелять». «Слушаюсь», – отвечает адъютант. Сталин бормочет себе под нос: «Знал бы будущее – не пришел бы. Не люблю шарлатанов».

– При всей неточности экономических прогнозов без них не обходится ни один политик. Принимая ответственные решения, любой министр – тем более премьер-министр, глава государства – хочет добиться какого-то результата, причем чаще всего – экономического результата. Ему необходимо предвидеть последствия своих решений, просчитать их на основе выявленных экономических закономерностей и работающих моделей. На наших глазах наши правители так и поступают, однако, как мне кажется, они сами – не говоря уж о народе – не всегда и не во всём довольны достигнутыми результатами. Это и есть мера объективной неточности экономической науки или «что-то еще»?

– Не изучать тренды – при том, что они могут быть опровергнуты жизнью, – нельзя. Настоящая наука, если она действительно хочет выяснить истину, всегда сужает зону потенциальных ошибок той экономической политики, к которой прибегнут политики. И я без ложной скромности могу сказать, что мог бы быть полезным советником премьер-министра в правительстве некой левой партии социал-демократического толка. Сейчас у нас перекосы сумасшедшие, они абсолютно беспрецедентны для мира. Сохраняя деликатность при вторжении на зыбкую политическую почву, скажу, что сменяемость власти, надежная работа демократических механизмов очень важны. Потому что приход к власти новой политической партии обеспечивает другой взгляд, и это сразу многое меняет. Есть яркий пример – Польша. Польша была такая же, как и мы: пустые полки, борьба за власть. И вот сравниваем Бальцеровича и Гайдара. Бальцерович внедрил свою программу – «план Бальцеровича», в котором, на мой взгляд, что-то было хорошее, но в основе его лежал догматический монетаризм. Лешек Бальцерович – догматик. Точно такой же, как Егор Тимурович Гайдар, – интеллектуал высокого класса, но догматик. И это особенно плохо, когда догматик является интеллектуалом высокого класса и его догматизм действует долгие годы. Лекарством от этого является демократический процесс… Полякам было важно сохранить демократическую историю, при которой ты уходишь, ничего тебе не будет, просто приходят другие. Они приняли такой кодекс и научились исправлять ошибки предшественников. В нашей любимой с вами Родине совсем, к сожалению, не так. Пришедшие во власть в 1991 году не уходят и не отказываются от догматического подхода.

– Наверное, здесь проблема в мотивации пришедших во власть. Если бы Бальцерович был просто членом группировки, замысливший пограбить Польшу, не ставя при этом никаких высоких задач, он тоже не отдал бы власть и не менял бы парадигму, пока нет угрозы власти и покуда в Польше что-то «полезное» еще есть.

– Я понимаю, куда вы клоните. Это тоже интересная тема – субъективный материализм. Я это так называю. Но я объективно знаю: и Бальцерович, и Гайдар – не хапуги. Произошло иное: в нашей стране возникла противоречивая смесь. С одной стороны – возврат к архаичному коллективизму: враги нас окружают, но мы все вместе. А с другой стороны – ты как бы воруешь, или, скажем мягче, – обогащаешься, – легитимно. Коммунистическая доктрина, при которой «я, ты, он, она вместе – целая страна», умерла. Вместо нее появилась другая: думай о себе, заботься о себе, и обществу от этого тоже будет хорошо. К сожалению, эта мысль развилась в неверную сторону: да фиг с ним, с обществом! Как говорила Маргарет Тэтчер: «Есть только семьи, люди. Ничего общественного нет». Это ужасный крен в другую сторону, который наша Родина взяла на себя. А чтобы таких кренов не было, повторю еще раз: нужна сменяемость власти. Здоровое общество – это правильный баланс между стабильностью и изменением. Если ты не находишь этого баланса и настаиваешь на стабильности, любишь стабильность, то она автоматически переходит в застой. Если ты любишь только изменения и всё время несешься с «шашкой наголо», то ты получаешь хаос, в результате которого опять возникает диктатура. И в нашем случае, я открыто могу это сказать, мы имеем, конечно же, застой. Застой не советского типа, как многие говорят: стагнация, брежневщина. Нет, конечно, у нас другой мир. Во многом он лучше. Есть, конечно, 20 процентов бедных людей. Как они занимались выживанием при советской власти, так они занимаются этим и сейчас. Просто раньше у них были кое-какие деньги, но они часто не знали, что с ними делать: нечего купить. А сейчас есть товар, но нет денег. Но есть и 20 процентов обеспеченных людей, которые могут полететь в Амстердам, чтобы послушать там Григория Соколова… Это же тоже немало.

– Мы беседуем вскоре после ежегодного послания Владимира Путина Федеральному Собранию, которое уже вызвало большой резонанс и, думаю, будет вызывать его довольно долго. Многие его уже охарактеризовали как эпохальное событие, имея в виду не эпитет, а факт. Введен в действие военно-политический фактор такого уровня, какого давно не было в истории. Самое мощное, что было до сих пор, – ядерное оружие и средства его доставки. Введенный фактор выглядит едва ли не мощнее. Действительно, это новая эпоха. Причем военно-политическим фактором является само заявление Путина. Этот фактор начал работать сразу же. Кто-то сомневается в наличии этих вооружений, не имея на то оснований, кто-то – не сомневается, но тоже без должных оснований. Этот баланс постепенно придет в равновесие: аргументы и факты будут накапливаться; но фактор самого заявления уже сделал свое дело, и дальше будет работать. Но была еще и первая – экономическая – часть выступления президента, в которой намечены как бы «шестилетние планы». Да, Путину за годы правления удалось достичь многого, в том числе и в экономической сфере. Но многое у него не получилось. Есть все основания считать, что заявленные президентом цели – не волюнтаризм, а научно обоснованная программа. Путин не раз в своей речи подчеркивал, что это не шапкозакидательские, а взвешенные цифры, что всё посчитано. Но мы с вами неслучайно говорили о степени неточности экономики как науки и об ограниченности прогнозирования. Мы также говорили и о сосуществовании противоречивых экономических доктрин, моделей, истинность или ошибочность которых проверяется, увы, на живых людях. Мой вопрос – о реалистичности планов «шестилетки Путина».

– Непростой вопрос, но на него можно просто ответить. Конечно, в 90-е случилось так, что страна стала жертвой некой порочной доктрины, которую я называю концепцией естественных конкурентных преимуществ. О чем идет речь? А речь идет о том, что с началом перестройки мы готовились жить совсем в другом мире. Не в теперешнем мире, в который вернулась геополитика и где идет спор лишь о том, началась ли новая холодная война или она не прекращалась, скоро ли начнется война горячая и кто кого в ней победит… Еще недавно была совсем иная доктрина. Она сводилась к тому, что раз мы живем в благословенном мире, мире мира и дружбы, где нет никаких идеологических противников, где мы все друзья и партнеры, то Россия приняла правила игры, выработанные Западом за последние 500 лет: плюралистическая демократия, рыночная экономика, гражданское общество… И всё – конец истории, как у Фукуямы. И мы радостно подхватили эту историю и предложенное разделение труда. Нам сказали: «Ребята, у вас хорошо получается добывать газ, нефть, производить металлы. Этим, пожалуйста, и занимайтесь. А всё остальное – от колбасы до компьютеров – мы вам завезем». И страна, вульгарно говоря, купилась на эту доктрину. И я бы даже не сказал, что купилась: она сама этого и хотела. Потому что 70 лет недокорма, абсолютного усреднения, запрета на предпринимательскую деятельность, запрета на мещанскую хорошую жизнь… Мы все выпускники сиротского приюта, мы все всего хотели. И тем более, побывав первый раз на Западе, жены и любовницы падали в обморок от увиденного изобилия. И, конечно же, всё это не могло не повлиять на выбор стратегии. У нас счастье ассоциировалось с колбасой. Если у нас три сорта и они не всегда есть в продаже, а у них 400 всегда доступных сортов, то, разумеется, надо делать то, что они говорят.

– В этом есть внутренняя логика, логика некой модели. Даже не мирного сосуществования, а симбиоза, геоэкономического симбиоза: мы вам газ, вы нам – колбасу. Что же здесь было плохого?

– Еще какая логика! Но что получилось в результате? Это очень важная тема, она очень меня волнует, но почему-то мало про нее говорят. У меня в то время было немало разговоров и с Егором Тимуровичем, и с другими влиятельными людьми. Я высказывал предположение, что, начиная строительство рыночной экономики не в пустыне, а в сложно устроенной стране, мы породим немалые проблемы, нас ожидают опасности. Вы внедряете рыночную экономику в довольно хорошей стране-модерн, которая создала огромную промышленность. Какой ценой – неважно сейчас: ГУЛАГи, лесоповалы – это всё другой вопрос. Мы все должны об этом знать, помнить и не говорить, что Сталин просто хороший менеджер. Но я о другом: у реформаторов была поразительная, искренняя вера в правильную теорию! Возможно, это связано с какой-то генетической особенностью нашего сознания, которому свойственно считать, что существуют некие спасительные научные теории, которые надо внедрять.

– Учение Маркса всесильно, потому что научно и верно, потому что всесильно…

– Да-да. Только Маркса поменяли на Фридмана и Хайека. И мои друзья – членкоры и профессора – прямо так и говорили: «Джеффри Сакс – это всё, что нам надо; его надо позвать – и всё пойдет». И сам Джеффри Сакс тоже был уверен в этом. Это сейчас он раскаялся. Но не все раскаялись. А основу идеи, которая была у «Гайдара-Чубайса», составляла мысль: всё, что связано с советской властью, должно умереть. Действительно, в Советском Союзе было много такого, от чего следовало отказаться. Но если джинсы у тебя плохие или колбаса, то это не значит, что у тебя и сковородки плохие, и холодильники плохие, и самолёты…

– Да, уничтожение гражданского самолетостроения – тема болезненная: последовательно и безжалостно уничтожалась целая отрасль. И это особая отрасль: высокотехнологичная, обеспечивавшая не просто абстрактные рабочие места, а смыслы жизни для тысяч вовлеченных в процесс инженеров, конструкторов, рабочих… Эта отрасль – фактор развития: материального, духовного, какого угодно иного. Это социальные лифты, возносившие простых мальчишек из авиамодельных кружков к постам генеральных конструкторов. И всё это было цинично убито…

– Когда делаешь перестройку всего социально-экономического механизма, нужно считаться с тем, что какую-то продукцию ты должен пустить на рынок и сделать это быстро. И из-за того, что наши семейные трусы мы заменили на пакистанские, ничего страшного не произошло. Другое дело – самолеты. Это мощь и сила! Какие великолепные самолеты – Ил-86, Ил-96! Всё это могло бы развиваться, удерживаться на рынке. Двигатели могли быть модернизированы в направлении снижения потребления топлива, уровня шумов и загрязнений, сделать более комфортные кресла и условия для пассажиров – тоже не проблема. И всё это, весь этот потрясающий индустриальный ландшафт был с каким-то звериным наслаждением уничтожен.

– Неужели это было властью осознано как надлежащая экономическая политика?

– Политика – это выбор приоритетов, больше ничего. Я хочу ответственно сказать, что и сегодня тоже есть промышленная политика, она реализуется каждый день. Но она… Вот – есть импортозамещение. А что такое импортозамещение? Это как: по всему фронту? Тогда получится просто ноль, ничего не получится. Я всегда считал, что нужно провести инвентаризацию советского и постсоветского научно-технического потенциала и разделить его жестко на три части. Первая часть – что можно довести до мирового уровня, вторая – что нельзя довести, но тут же надо подумать о социальных последствиях, прежде чем закрыть, и третья – это оборонка, которая не имеет отношения к эффективности, просто она нужна.

– Да, это такая сфера, без которой не будет всего остального.

– Это системная задача, которую отдельный предприниматель не может решать. Это государственная задача. Вернемся к задаче инвентаризации научно-технического и промышленного потенциала. Ни в одном министерстве у нас на эту тему почти никто не говорит. Мы – уникальная страна, в которой министерства друг с другом почти не связаны и плевать друг на друга хотели. В критических ситуациях вмешивается премьер или вице-премьер, которые в результате 90 процентов своего времени тратят на урегулирование споров министерств. Страшно то, что такой характер взаимоотношений стал философией, мировоззрением, которые определяют всю нашу жизнь. Теперь все и повсюду – менеджеры! Художник, писатель, токарь, кто угодно – менеджер. А кто такой менеджер? Менеджер – это минимизация затрат, максимизация доходов. Всё! Где бы ты ни работал. И это объективно разрушает кооперацию ведомств, даже если есть хорошие решения. Но ты их не проводишь в жизнь под всякими предлогами – или тебе лично это неинтересно, или ты рискуешь потерять свое место. Поэтому наш капитализм не какой-то там государственно-монополистический, хотя у нас монополии есть. У нас бюрократия правит бал. Она перестала быть олигархо-бюрократической. Теперь нет никаких олигархов – есть магнаты, а над магнатами царствуют бюрократы. Это кланово-бюрократическая структура. Есть два способа ограничения их произвола. Это либо сталинский, когда наряду с невинными страдают и виновные, либо демократический. Сталинского, к счастью, нет, но, к несчастью, нет и демократического.

– Есть явления и процессы, от которых трудно или невозможно уклониться. Если вам необходимо выйти на улицу, а за окнами идет дождь, то лучше взять зонтик и одеть дождевик, нежели творить заклинания «против дождя» или оплакивать свою несчастную судьбу. Этим, быть может, неуклюжим «подводом» мы подходим к теме глобализации. Гигантская и всесокрушающая волна, поднятая США, многократно обошла вокруг земного шара, сметая на своем пути барьеры закрытых экономик, устанавливая новый порядок открытого глобального рынка. Прошли десятилетия, глобализация изменила мир. Кто-то при этом что-то проиграл, кто-то – выиграл. Сформировались и объединились сторонники и противники глобализации, возникли массовые движения антиглобалистов. И вот – похоже, неожиданно для многих – лидер и эпицентр глобализации сам становится антиглобалистом, если взять заявления Дональда Трампа о стремлении к защите американского рынка, о возвращении в США утраченных производств, о планомерном создании рабочих мест. Что это – зигзаг истории или закономерность?

– В первой половине прошлого века между ведущими странами шла жесткая борьба – и за рынки сбыта собственной продукции, и за охранение своих внутренних рынков от конкурентов. Государственно-монополистические капитализмы разных стран конкурировали друг с другом, используя заградительные протекционистские меры. Каждое развитое государство видело свой идеал в том, чтобы всё производить самим, продавать в другие страны, но как можно меньше покупать что-либо у других. После Второй мировой войны мир изменился, изменилось и политическое и экономическое мышление. Западные страны стали формировать общий рынок и единые правила торговли. Открытая торговля дала свои результаты, экономический рост был очевидным. Больше всех от этого выиграли потребители: они получили прилавки, наполненные разнообразными, качественными товарами по доступным ценам. Но кроме потребителей есть еще и производители. А вот среди них в выигрыше оказались не все, потому что – конкуренция. В условиях свободной конкуренции можно и проиграть. Но можно и выиграть, можно объединиться в транснациональные корпорации и стать сильными настолько, что не только конкурентам, но и государствам можно навязывать свою волю. А цели ТНК могут не совпадать с целями государств и населяющих их граждан. Возникает противоречие, которое и пытается разрешить президент Трамп. До кризиса 2008-2009 годов экономический рост в США был беспрецедентно долгим – 130 месяцев подряд. Когда рост приостановился, стало ясно, что он в значительной мере был связан с практикой массового кредитования физических лиц. Именно это Барак Обама охарактеризовал как период доминирования «культуры безответственности». Безответственная раздача кредитов надувала пресловутый финансовый пузырь, но одновременно стимулировала покупательную способность населения. Когда кредиты начали слишком часто не возвращать – а происходило это и из-за потери работы, и из-за роста стоимости жизни, – их стали давать мало и осторожно. А раз нет кредитов, то у потребителей нет денег, они покупают меньше, производство на это реагирует – снижается, экономика буксует: если нет массовой покупательной способности, то нет и роста. При этом имущественное неравенство увеличивается. Возникла проблема: какая экономическая модель сможет исправить положение? При размышлении о новой модели мировой глобализированной экономики всё очевиднее становится, что необходим некий наднациональный регулятор. Но мы видим иное: именно в тот момент, когда имеется объективная потребность в ограничении национальных суверенитетов, идет откат к протекционизму и укреплению национальных суверенитетов. Это, собственно, и есть основное противоречие нашей эпохи. И пока, к сожалению, то, что еще недавно воспринималось как риторика Трампа, уже переходит в экономическую войну, на переднем рубеже которой оказались США и Евросоюз. И это очень плохо для всего мира. В том числе и для России.

– Так что же нам делать-то? Одни выдающиеся эксперты – за протекционизм вплоть до изоляционизма, другие – только за полную открытость, которая одна только и может сделать Россию «нормальной» страной. Одни призывают к развитию промышленности, к реиндустриализации, другие порой вслух, а чаще молча этому препятствуют, полагая, что сырьевая экономика – это не просто вполне себе неплохо, но даже единственно возможный способ существования страны в реальном мире. Одни настаивают на необходимости залить экономику деньгами, и тогда она пойдет в рост, другие стоят насмерть, не допуская включения печатного станка. Столь же противоречивые меры предлагаются в отношении кредитно-банковской политики и валютного регулирования.

– Вы перечислили набор неких мер, обозначив при этом их экстремальные варианты. Правильная политика, как я уже говорил, – это политика сбалансированного выбора приоритетов. Есть мера открытости, есть и мера протекционизма. В мире нет товарного дефицита, и никто не хочет пускать чужаков на свой рынок. Но все при этом знают, что изоляционистская мания приведет лишь к ухудшению: снижению качества и росту цен. Чтобы не впасть в изоляционизм, придуманы и приняты правила торговли, существует ВТО. Нам, конечно, надо защищать своего производителя, но это надо делать без контрпродуктивных демаршей типа выхода из ВТО и т. п. Надо уметь использовать существующие инструменты. Их, как правило, достаточно, но ими надо владеть. Что касается индустриализации, развития промышленности, то нет никаких сомнений в том, что это следует делать. Я уже сказал о необходимости своего рода инвентаризации, которая должна трезво выявить те направления, те отрасли, в которых мы можем быть конкурентоспособными, и оказать развитию этих производств государственную поддержку. И не в масштабах отрасли, в соответствии с тщательно продуманной номенклатурой изделий, брендов. Выбрать, скажем, десяток ключевых брендов для страны – из того, что может производиться близко к мировым стандартам уровня Siemens или Samsung, – и это поддерживать. При этом надо правильно просчитать риски, трезво оценить уровень конкурентоспособности. Таких направлений, брендов у нас немного. Можно вспомнить вертолеты, истребители, ракетоносители, грузовики, что-то еще. Но пока таких изделий еще очень мало для столь большой страны, как России. Они не смогут стать локомотивами роста. Поэтому надо решительно и настойчиво развивать инфраструктурные проекты: дороги, порты, аэропорты, транспортные коридоры с управлением логистикой самого современного уровня. Всё вместе и позволит нам реально диверсифицировать экспортные доходы, а не призывать к бессодержательному «импортозамещению». Структура экспорта напрямую связана с устойчивостью национальной валюты. Если экспорт на 80 процентов зависит от топлива и сырья, а валютный рынок никак не регулируется, то скачки курса неизбежны. Это, быть может, хорошо для удачливых валютных спекулянтов, но государство вынуждено создавать валютные резервы для смягчения последствий такой высокой волатильности. При такой структуре экспорта, как у нас, валютные ограничения необходимы. Нужно ограничивать вывоз капитала, вернуться к практике обязательной продажи существенной доли – до 40–50 процентов – валютной выручки. Тогда еще как-то можно манипулировать, удерживать более или менее стабильный курс, проводя валютные интервенции при резких скачках цен на нефть. Если бы валютный курс менялся по мере изменения инфляции, у нас был бы гораздо более стабильный рубль. Абстрактно сильный или абстрактно слабый рубль – для экономики одинаково плохо. Для развития экономики нужен стабильный рубль. Призывы к обрушению рубля как средству повышения конкурентоспособности изделий ошибочны. Не вообще ошибочны, а для нас ошибочны. Товары там станут дешевле при слабой национальной валюте, где они производятся. А у нас своих товаров очень мало. Мы слишком слабы, чтобы иметь свободный, нерегулируемый валютный курс. Что же касается накачки экономики деньгами путем той или иной формы раздачи денег населению для повышения его покупательной способности, то этот механизм в нашей стране не станет драйвером экономического роста. Потому что народ кинется покупать товары, произведенные зарубежными компаниями: немецкие и корейские автомобили, китайский ширпотреб и гаджеты. Деньги, в конечном счете, из страны уйдут в значительном количестве. На Западе, где много своих производителей, потребительские деньги доходят до производства, способствуют его развитию. У нас такого нет. Я уже как-то приводил пример, повторю его вновь. Скажем, в Германии джинсы или брюки стоят пятьдесят евро. Какое-то их количество устойчиво покупается по этой цене. Цену никто не повышает, сохраняется баланс между производством и потреблением. Если вдруг вырастет платежеспособный спрос, желающих купить эти брюки станет больше, чем товара на складе, то продавец позвонит на фабрику и закажет бóльшую партию этого товара. Производитель для этого станет увеличивать производственные мощности, поставит заказчику дополнительное количество изделий, причем по прежней цене. И только когда уже все производственные мощности будут задействованы до предела, а спрос продолжит расти, цена будет повышена. У нас же любое повышение спроса вызывает мгновенное повышение цен: торговцы мгновенно вступают в сговор. Поэтому на Западе вброс денег в экономику ведет сначала к росту производства и только потом – к инфляции, а у нас – сразу к инфляции.

– Завершая нашу беседу, вернемся, кажется, к тому, с чего начали. Но, быть может, под несколько иным – более острым – углом зрения. Почему же мы – государство, правительство – не можем договориться, принять эффективную экономическую программу, успешно ее реализовать и зажить счастливо?

– Мой ответ будет похож на тавтологию: мы не можем договориться, потому что не умеем договариваться. Но это не тавтология, а печальный факт нашей жизни, прежде всего – политической жизни. Дефицит договороспособности: на МЭФе мы дружно всё обсуждаем, делаем оценки и выводы, и на Гайдаровском форуме – тоже дружно всё обсуждаем и даем свои рекомендации. И у каждой из выдвигаемых программ есть свои положительные стороны. Но выработка какой-то совместной позиции пока представляется невозможной: нет даже начального интереса к совместному обсуждению, тем более – к поиску компромисса. А в такой ситуации вместо компромисса ищут арбитра, начальника, сильную руку, которая своим взмахом назначит – кто прав, а кто нет. Это плохо для страны. Все хотят экономического роста. Но чтобы к чему-то прийти, надо туда двигаться, надо рисковать. А рисковать, похоже, пока никто не хочет. Пока сырьевых доходов хватает для поддержания ощущения некой стабильности, продолжение бездействия остается наиболее вероятным. Но риск от бездействия может стать критичным. Я призываю государство к действию, к развитию госинвестиций в инфраструктурные мегапроекты, к точечной поддержке конкурентоспособных производителей, к государственно-частному партнерству.

– Руслан Семёнович, альманах «Развитие и экономика» благодарит вас за интервью. Будем надеяться, что ваша позиция – позиция высококлассного эксперта – будет услышана, и это станет одним из первых шагов по преодолению того самого дефицита договороспособности, о котором вы говорили.

Узнаваемая классика

Burj Al Arab 370+

Музыка русских и зарубежных композиторов XIX и XX веков

Burj Al Arab 370+

Произведения Бетховена

Burj Al Arab 370+

Музыка разных столетий: от XVIII до XX

Burj Al Arab 370+

Балетная музыка Чайковского, Адана, Минкуса, Петрова

Календарь РиЭ.
26 октября

События

1815 – Основано литературное общество «Арзамас».

1824 – В Москве официально открылось здание Малого театра.

1930 – В Ленинграде состоялась премьера балета Дмитрия Шостаковича «Золотой век».

В этот день родились:

Доменико Скарлатти (1685–1757) – итальянский композитор и клавесинист.

Василий Васильевич Верещагин (1842–1904) – выдающийся русский живописец и литератор.

Андрей Белый (1880–1934) – русский писатель, поэт, критик.

Дмитрий Михайлович Карбышев (1880–1945) – российский и советский фортификатор, военный инженер.

Николай Леонидович Духов (1904–1964) – советский конструктор бронетехники, ядерного и термоядерного оружия.

 next

@2023 Развитие и экономика. Все права защищены
Свидетельство о регистрации ЭЛ № ФС 77 – 45891 от 15 июля 2011 года.

HELIX_NO_MODULE_OFFCANVAS