Во-вторых, евразийство и неоевразийство, апеллирующие к стратегическому союзу славян и тюрок, православных и мусульман и интерпретирующие развитие России как самобытной евро-азиатской страны-цивилизации, в которой гармонично соединены преимущества Запада (Европы) и Востока (Азии).
В-третьих, неосоветские проекты, основанные на надежде возродить империю на идеях неокоммунизма, коллективизма, общинности, русского социализма, «красного проекта», «советского Модерна» и иных вариантов левого утопизма и ностальгии по Советскому Союзу.
В-четвертых, панславизм и национализм. Они стремятся интегрировать восточных славян на основе этнокультурного либо этнобиологического критерия. Такая интегрия мыслится в двух вариантах. Либо в имперском максималистском формате объединения России, Украины и Беларуси. Либо в антиимперском минималистском виде так называемой Республики Русь – государства, состоящего лишь из славянских регионов Российской Федерации (без Поволжья, Северного Кавказа, Бурятии и др.). Сюда же примыкают и откровенно расистские проекты, основанные на идее интеграции белой (индоевропейской) расы в масштабах всей Европы.
В-пятых, неовизантийство, основанное на православной конфессиональной или восточнохристианской цивилизационной идентичности, для которых важными являются представления об особой эсхатологической миссии православной империи («катехон», «самодержавие», «тысячелетнее царство», «симфония властей» и т.д.).
Неовизантийство основано на православной конфессиональной или восточнохристианской цивилизационной идентичности, для которых важными являются представления об особой эсхатологической миссии православной империи.
Приведенная историософская концептология упаковывается в форматы традиционных идеологий – консерватизма, социал-демократии, либерализма, либертарианства, даже популизма (примечательно, что лишь идеология солидаризма остается невостребованной). А также в те или иные идейные рамки – патриотизм и национализм, имперская экспансия и великодержавность, интернационализм и мультикультурализм, изоляционизм и автаркия, антизападничество и ксенофобия, рынок и демократия, монархизм и теократия и т.д.
За последнее десятилетие появилось также немало гибридных и комбинированных программ и политико-идеологических концептов, эксплуатирующих различные элементы указанных выше историософских проектов – «суверенная демократия», «Русская доктрина», «Проект Россия», «историческая Россия», «государство Русь», «Русский мир», Евразийский союз, Пятая империя, просвещенный консерватизм, просвещенная конституционная монархия и т.д.
Однако чаще всего они изложены не в виде реалистических стратегий, продуманных и научно обоснованных политических программ и понятных для общества идей, но в форме историософских «прозрений» или идеократических утопий (нередко тоталитарных). Согласно подобным взглядам «всеобщее счастье» достижимо лишь в случае, если Россия (российская власть) «прозреет» – воспримет какую-то из особенностей народа или элемент его идентичности как «путеводную звезду» и поплывет к берегу очередной «земли обетованной», причем желательно под руководством какого-либо «вождя-суверена» или правящей партии, являющейся политическим монополистом.
Несложно заметить, что все эти проекты, а также их многочисленные гибриды и разновидности (за исключением большинства вариантов европоцентризма) исходят из представления об особом историческом пути России и абсолютизируют какую-либо одну из сторон российской идентичности: русскость, славянство, православие, славяно-тюркский симбиоз. Со стороны власти посыл об особом пути обычно формулируется приблизительно следующим образом: «Мы (Россия, русский народ) – страна с особым (уникальным) путем развития, поэтому нам завидуют соседи, поэтому нас ненавидят враги (прежде всего Запад), поэтому у нас нет друзей. Кроме, разумеется, собственных армии и флота». И дальше – вполне политтехнологический мобилизационный вывод: «Поскольку нас все хотят уничтожить, мы должны теснее сплотиться вокруг правящей верхушки (великого князя, царя, императора, Сталина и компартии, Путина и “Единой России”), не ставить под вопрос легитимность такой власти и согласиться с ее полным монополизмом (самодержавством) и неподконтрольностью».
Подобное понимание особости развития России является стандартной управленческой технологией, общим местом в российском властном политическом дискурсе. Постмодернистским апофеозом темы особого пути стала концепция «суверенной демократии» Владислава Суркова (2006 год), в которой «просвещенный авторитаризм» российской власти объяснялся необходимостью противостоять «цветным» революциям. Революциям, инспирированным «врагами из-за бугра» и поддержанным «внутренними предателями» (оппозицией, «агентами влияния»). Схожие мотивы «особого пути» и «России как осажденной крепости» присутствуют и в риторике Владимира Путина – например, в его президентской избирательной кампании 2012 года.
Но у общества имеются совсем иные представления об «особом пути», либо никак не связанные с политическим принуждением, либо вменяющие государству логику поведения, основанную на определенных религиозно-культурных ценностях, не служащих интересам политической элиты. Фактически налицо два различных типа идеологий особого пути, различающихся по своему происхождению, целям, задачам и методам описания.