Русский взгляд на Поднебесную
Александр Фоменко
Источник: альманах «Развитие и экономика», №7, сентябрь 2013, стр. 42
Александр Владимирович Фоменко – историк и политолог, депутат Государственной Думы IV созыва, председатель Постоянного комитета Межпарламентского союза по устойчивому развитию, финансам и торговле (2005–2007)
С середины 1990-х годов в московской прессе хорошим тоном стало говорить об особых отношениях России и Китая. Особенно на фоне нараставшей прохлады в официальных отношениях с Вашингтоном и явного утомления Москвы от постоянных и почти семейных (по степени бессмысленности и интенсивности) перепалок с Брюсселем. Впечатление от собственных российских «реформ» было столь гнетущим, ослабление экономических и военных возможностей, а следовательно и геополитического веса, постсоветской РФ по сравнению с СССР было столь очевидным, что хозяйственные успехи китайского госкапитализма не могли не вызывать озадаченного удивления наших сограждан.
Кто к нам пришел?
Экономическая масса Китая достигла к тому времени таких размеров, что пекинские власти стали намеренно приуменьшать официальные статистические данные как о своих оборонных возможностях, так и о своем народном хозяйстве – дабы не дразнить раньше времени всевозможные «большие семерки» и «восьмерки». Если в 1980 году валовой внутренний продукт Китая составлял 64 процента от американского, то в 1987 году он достиг уже 97 процентов ВВП США. В 1997-м соотношение было 1,7 – в пользу Китая.
Подобную скромность, надо сказать, весьма поощряли руководители ведущих стран Запада, не склонные огорчать своих сограждан сообщениями об истинных размерах экономической и военной мощи Красного Китая. Делалось и делается это вполне грамотно – путем применения особых методик оценки китайской экономики, как ранее – при оценке экономики СССР. Например, стоимость предоставляемых государством услуг (образование, медицина и т.д.) занижалась в десятки раз – то есть учитывалась лишь их конечная стоимость для потребителя. Никто не хотел говорить о паритете покупательной стоимости услуг, предоставляемых гражданам тех или иных стран, – по аналогии с паритетом покупательной способности различных валют.
В то же время дезинформация путем завышения тех или иных показателей также имеет место. Китай, например, постоянно преувеличивал действительный уровень иностранных вложений в свою экономику – более чем в полтора раза. Учитывались в отчетах не только реальные инвестиции, но и так называемые опционы – предполагаемые инвестиции. И никто официально не вносил в эти показатели поправку на «репатриацию» незаконно вывезенного из страны капитала.
Таким образом, создавалась иллюзия того, что именно иностранным инвестициям обязан был Китай своим быстрым хозяйственным ростом. Но на самом деле такие инвестиции оборачивались лишь считанными процентами физического объема китайской экономики.
Именно поэтому Пекин относительно безболезненно пережил последствия известного «азиатского кризиса» конца 1990-х, достаточно ясно продемонстрировав западному миру, что вполне способен играть и выигрывать по правилам, писавшимся не им и не для него.
Тогда, в 1997-1998 годах, вследствие ударов международных финансовых спекулянтов по экономикам стран Юго-Восточной Азии, а также Японии (совершенных не без благосклонного понимания некоторых если не правительств, то национальных финансовых институтов) про различных «азиатских тигров», равно как и «драконов», в масс-медиа рассуждать перестали, глобальные же амбиции Страны восходящего солнца явно уменьшились. При этом премьер-министр Малайзии Махатхир Мохаммад (до того – вполне дисциплинированный строитель глобальной экономики) позволил себе не только открыто выступить против валютных спекулянтов вроде Джорджа Сороса и призвать к ограничению валютных торгов объемами, необходимыми для обеспечения импорта, но и публично и жестко отказаться следовать рекомендациям МВФ.
Заручившись негласной поддержкой КНР, он предпочел выводить малайзийскую экономику из кризиса на свой собственный азиатский страх и риск. И выиграл – разумеется, вместе с КНР. Полная «западнизация» окружающего Запад другого мира – как средство контроля над ним – явно забуксовала. И последствия не заставили себя долго ждать: жесткая критика МВФ, еще вчера звучавшая вполне экзотически, вдруг стала признаком хорошего тона в мировом экономическом бомонде.
Окончательное вступление КНР во Всемирную торговую организацию в декабре 2001 года не привело к ослаблению жесткого контроля пекинского «красного дракона» над экономикой материкового Китая вообще и над его внешней торговлей в частности. Европейские и российские экономические либералы, фанатики «свободного рынка», могли сколь угодно долго продолжать свои радения во славу знаменитой «невидимой руки», но китайские власти не собирались обращать никакого внимания на благопожелания своих «партнеров» по ВТО.
Хотя в ходе «азиатского кризиса» Нью-Йорк и подтвердил свой мировой экономический статус, но одновременно столкнулся с новой для себя реальностью: оказалось, что китайский зонтик уже простерт над его младшим японским братом – стратегическим союзником США, – как, впрочем, и над всей новой «великой восточноазиатской сферой совместного процветания»: именно так назывался японский геополитический проект, за который империя безуспешно билась во Второй мировой войне. Поднебесная в эпоху после Мао попробовала для той же цели использовать мирные средства – и не без успеха.
Два мира – две системы
Сожаления многих (и не только бывших членов КПСС и нынешних – КПРФ) о прошедшем мимо нас китайском опыте реформирования не учитывают два ключевых фактора, определивших отличие китайских реформ и китайских коммунистических реформаторов от советских/российских реформ и реформаторов.
Во-первых, это фактор времени: Пекин начал свою перестройку гораздо раньше Москвы – всего через тридцать лет после коммунистической революции 1949 года, когда еще во вполне трудоспособном возрасте пребывали люди, помнившие досоциалистические времена. И можно только догадываться о том, какие результаты могли бы быть достигнуты советской перестройкой, если бы она, начавшись через тридцать лет после Октябрьской революции, в конце 1940-х годов, продлилась бы до конца 1970-х. Но известная нам перестройка в СССР началась лишь к концу 1980-х. А к тому времени даже знаменитые советские «цеховики» уже не имели никакого представления о реальной предпринимательской деятельности в условиях конкуренции: без дефицитного спроса, без фиксированных цен на сырье и возможности использовать государственные фонды для своих партикулярных целей.
Во-вторых, важен фактор огромных различий как между двумя нашими культурами и цивилизациями вообще, так и между двумя так называемыми коммунистическими режимами в частности. Сменивший Сталина у кормила власти Хрущев при всей своей природной хитрости и восприимчивости к новому был чистым продуктом Института красной профессуры и не имел должного представления ни о дореволюционной жизни в России, ни о жизни в окружавшем Советский Союз мире. Сталин, в отличие от него, был чрезвычайно широко начитан и успел не раз побывать за границей – в Швеции, Германии, Австрии (включая польский Краков), Великобритании, Франции – еще до революции. Что уж говорить об остальных наследовавших Хрущеву советских лидерах или о советско-антисоветском «узурпаторе» Ельцине. Да и официально антикоммунистические реформаторы уже постсоветской России успели продемонстрировать почти полное непонимание ценности высокой культуры и фундаментального научного знания как такового. Вообще говоря, нет ничего более отличного от тысячелетней китайской традиции уважения к разного рода компетенциям (когда даже карьерный рост чиновников зависел от сдачи ими соответствующих экзаменов – в том числе по литературе), нежели презрение массы наших постсоветских чиновников к элементарной гуманитарной образованности.
ВКП(б) и КПК изначально действовали в условиях чрезвычайно непохожих и даже чуждых друг другу цивилизационно-культурных миров. В результате и с точки зрения религиозно-философской, и с точки зрения собственно государственного строительства, эти по видимости одноименные режимы несут различную ответственность за то, что произошло на протяжении XX века с подвластными им странами и народами, с их исторически сложившимися образами жизни.