Русским чуждо чувство меры – повседневная «исчисляемая» умеренность. Но подобная запредельность и экстремальность психеи имеет не только внешние проявления. Она намекает именно на тип национальной идентичности – имманентное ощущение трансцендентального замысла, на подсознательную картографию и нелинейную умственную геометрию, которые, в свою очередь, связаны с особенностями миропонимания, самоощущением личностью и народом судьбы как миссии, наполненной дерзновенным содержанием. Русский закон – быть выше закона. Что проявляется и как рутина, и как доблесть, и как скотство.
Русская фронтирность отвращает индивида и общество от планомерного освоения повседневности, уводя то в подвиги, то в грезы, со всеми присущими подобному способу бытия заблуждениями, ошибками, провалами, сантиментами. Все это отзывалось в земной истории тяжкими, катастрофическими потрясениями. Но как Иона не смог отказаться от предъявленной ему миссии, так и для отказа от исторического промысла, от собственной идентичности (мечты) требуется, видимо, совершенно особое сверхусилие, не сулящее, однако же, ничего хорошего.
Есть между тем у русской психеи и более глубокий пласт – безудержная устремленность к идеалу, перфекционизм, заставляющий разрушать и отчасти презирать все земное как несовершенные копии недостижимого перфекта. Это особое прочтение творчества – и как «прокрустова ложа», и как искусства сокрушения несовершенств.
Борьба за будущее
Россия-РФ не может вернуться ни в страну под названием Россия-СССР, ни в легендарную Российскую империю. Но у нее сохраняется шанс на деятельное соприсутствие в «доме многих народов», выстроенном по забытым, однако же до конца не утраченным лекалам Русского мира.
У обширных пространств Русского мира, раскинувшегося от берегов одного «Руського моря» до другого, бывшего «Русского моря» – океанического, непростые соцветия, множественность измерений, сложносочетаемые векторы: восточноевропейский и евразийский, «руський» и российский, славянский и поволжский, центральноазиатский и кавказский, христианский и мультиконфессиональный, имперский и постсоветский… В этом сложном хозяйстве скручены жилы многих, порой слишком многих проблем и противоречий, но ощутимо также то, что в современном лексиконе определяется как эмерджентность.
Здесь, кстати, можно узреть параллель с «европейской сумятицей» – суммой культурных противоречий и разночтений образа ЕС, настойчиво преодолевавшихся в процессе его строительства. В Русском мире тема звучит полифоничней, с диссонирующими синкопами. Но при всех сложностях это мог бы быть вектор умного деяния. Без гарантий на успех, однако, и не без шанса достичь оного, если иметь в виду не возведение административного имперского здания, а созидание системы отношений на основе социокультурной гравитации и некой общей психологической доминанты, сопряжение которых осознается скорее при взгляде «извне», нежели «изнутри» многоликого сообщества.
И если на данном пути удается обрести позитивный результат, то выстраивается не столько Русский Дом, сколько восстающий из исторического беспамятства Русский Град в безграничной метаисторической Ромее. Град, прикоснувшийся к темным временам, хочется надеяться, отшатнувшийся от них – обитель многих народов, соборное «единство в многообразии».