Моя консерватория

Воспоминания об учебе в Московской консерватории

Примерно ко второму курсу обучения в лучшей в мире Московской государственной консерватории становятся ясны атмосфера действия, участники и судьи, удачные и предприимчивые игроки современного академического композиторского творчества и шире – музыки. А дальше возникает проблема выбора и взросления – сохранить идеалы, не впадая в инфантилизм, поступать как должно, не превращаясь в шута-обличителя. Не примерять масок борца за искусство, аскета-мыслителя или унылого дурака-фаталиста. «Делай что должен – и будь что будет». И делай один. Потому что художник должен быть в высшем смысле одиноким – но не злым и нелюдимым, а уединенным в себе. И не внешне немытым, презирающим коллег и просто людей, а внутренне одиноким – спокойно и упрямо.

Тяжело – и это видно по студентам и выпускникам-композиторам – любить музыку. Таково следствие нашей общей гордыни – мы смеем считать Чайковского и Рахманинова, Баха и Дебюсси своими конкурентами по профессии, по цеху. Отсюда и глупая критика вечного и любовь к до банальности предсказуемому авангардону. Каждому присуще не обо­снованное ничем ощущение своей фигуры как равной Черчиллю, как бы уже встроенной в историю музыки. Обидно позже мириться с реальностью.

И всё же образ вечной метафизической консерватории проявляется в ее студентах. И не только в самых талантливых. Консерваторское общежитие – благословенное место, по выражению одного его обитателя. Именно там живут и, взрослея, теряют свою не-мирскую преданность музыке все эти наивные, милые, глупые, рефлексирующие, душевные и зацикленные на себя молодые ребята. Особенно студенты ранних курсов – бывает в них еще какая-то строгая чистота. Хотя и это уходит.

Но реже всего уходящий образ консерватории виден в ее преподавателях. Безразличие и эстетическая всеядность стали нормой в преподавательской среде. Я посещал лекции преподавательницы, профессора, досконально изучившей Бетховена по архивным документам, почти поденно восстановившей события его жизни, разобравшей его огромное творческое наследие. Но с тем же рвением и увлечением она изучила и стала читать лекции о композиторе Берио, не находя внутреннего диссонанса между этими противоестественными друг другу вещами – музыкально-философским космосом бетховенского гения и чем-то в корне амузыкальным, непрофессионально-пародийным, китчевым, как симфония Берио. А значит, несмотря на то, что она формально в деталях изучила внешнюю сторону предмета, для нее так и осталось недоступным сущностное понимание музыки. За буквой, знаком остался скрыт смысл. Другая почтенная преподавательница и тоже профессор с кафедры истории музыки сказала мне однажды на лекции, что «музыка Сибелиуса не несет чего-то нового и вряд ли способна вам что-либо открыть». В этом не было даже спора о вкусах – была профессорская категоричность: Сибелиус академичен, в его время так уже не писали, да и просто тяжело вникать в эту неинтересную музыку. Штамп «неинтересная музыка» – это устойчивое проявления снобизма, а понятие музыкальной метафизики никогда не было предметом внимания преподавателей подобного рода. И совсем уж плебейским вызовом звучит пассаж заведующего одной из консерваторских кафедр: «А, тебе Чайковский нравится? А я считаю Чайковского плохим композитором. Музыка у него скучная, сопливая, есть только неплохие моменты в Шестой симфонии, в “Пиковой даме” там. А я не боюсь в этом признаться. Тебе, наверное, еще Игорь Крутой нравится, да?» Очень сомневаюсь, что подобные дожившие до седин правдорубы могут оказать здоровое профессионально-эстетическое воздействие на студентов.

Как мало в сегодняшней консерватории настоящих учителей. Тех, кто не опускается до банального, кто не стал законченным циником, кто не мыслит жизнь вне музыки. За период обучения среди моих преподавателей были и хорошие скромные люди, и либералы-попустители (таких особенно много, но с ними легко – не мешают), и старательные псевдоученые, любящие процесс учения больше самого предмета и смысла учения. Но были и настоящие учителя, благодаря которым в памяти навсегда запечатлелся высокий образ лучшей в мире консерватории.

Один из них – Александр Александрович Филиппов – лектор по зарубежной музыке. Человек натурной интеллигентности. Он никогда не считал этичным говорить студентам элементарные вещи. В этом, как мне кажется, проявлялось подлинное уважение к собеседнику. Он превосходно знал и на интуитивном уровне – а это самое верное! – любил и понимал ту музыку, о которой рассказывал. Особенно показательно было одно занятие, на котором мы проходили «Нюрнбергских мейстерзингеров» Вагнера. Вместо формального разбора, описания и без того ясного, но при попытке выразить словами банального характера вступления ко второму акту оперы он просто открыл и прочитал отрывок из «Доктора Фаустуса» Томаса Манна, где шла речь об этой музыке. Александр Александрович понимал, что часто меткая фраза великого писателя бесконечно ближе к сути музыки, чем многотомные труды и диссертации музыковедов.

Досконально зная Шумана, оперное творчество Беллини и Доницетти, симфоническое наследие Глазунова (вообще очень близкого ему композитора и, к сожалению, редко принимаемого во внимание нашими профессорами) и многое-многое другое, он никогда не бравировал масштабностью своих знаний. Для него важно было донести идею произведения, которая в великой музыке бывает часто непознаваема до конца. Порой смысловое небо небес открывалось после сперва казавшейся незначительной фразы, указания на какую-нибудь деталь партитуры, ремарку. Он рассказывал без пафоса и патетики, незаумным языком. Его лекции были немногословны, он всегда апеллировал к собственным ассоциациям, доверяя нам свою образную трактовку музыки. Вообще пресловутый «объективный взгляд» на искусство, который был ему чужд, зачастую является следствием скудости собственной фантазии или индифферентного отношения к слушателю и предмету изучения. Филиппов открыл для многих из нас, студентов-композиторов, Вагнера и Франка, Брукнера и Сибелиуса. А то впечатление, что я вынес после занятия, посвященного Большой До-мажорной симфонии Шуберта, – одно из сильнейших за время моего обучения в консерватории.

Совсем иной темперамент был у другого моего учителя. Курс полифонии свободного стиля и индивидуальный анализ форм вел Сергей Анатольевич Загний – остроумный и эксцентричный человек, прекрасно чувствовавший структурные закономерности музыки, стилевые особенности письма разных композиторов. Его разбор баховского ХТК (Хорошо темперированного клавира) и хиндемитовского Ludus Tonalis, сонат Скарлатти, Карла Филиппа Эммануила Баха и Бетховена остается для меня ценнейшим аналитическим опытом, не имеющим аналогов в консерватории. Удивительно, как в одном человеке одновременно соединялись редкая музыкальная проницательность и пристрастие к зачастую умозрительному экспериментаторству в собственной композиторской деятельности. В нем причудливо сочетались постмодернистский скепсис и упрямая принципиальность. Ироничное отношение к жизни и творчеству, выражавшееся в том числе в абсурдно-комической беллетристике Сергея Анатольевича, никогда не заслоняло его неординарной музыкальности. Загний, в отличие от большинства своих куда менее талантливых коллег по цеху, как мне кажется, обладал внутренним чувством гармонии. Несмотря на свой либерализм в отношении посещений студентов, он был строг к ученической бездарности и графомании, не боясь говорить об этом в глаза. Загний сердечно относился к талантливым студентам.

Мне запомнилась – помимо, конечно, анекдотов вроде «вам басы нужны?» – одна глубокая мысль Сергея Анатольевича: люди не принимают или считают скучной академическую музыку, потому что боятся, что ее эмоционально-смысловой объем вытеснит привычное им понимание вещей, заставит сопереживать, а они подсознательно не готовы, а некоторые и неспособны к эмпатии. Поэтому люди, не исключая и музыкантов, навешивают ничего не объясняющие ярлыки, полагая, что каталогизирование как-то объясняет и сводит к привычному суть искусства. «Что такое Дебюсси? – Дебюсси? – так это импрессионизм. И как будто прояснилось, и все сразу поняли и музыку, и самого Дебюсси».

Лучшим композиторским курсом Московской государственной консерватории была и остается «История оркестровых стилей» профессора Юрия Борисовича Абдокова. После первого занятия студенты выходили другими людьми. Я даже не берусь судить, насколько сильно Юрий Борисович повлиял на становление и моего музыкально-эстетического мировоззрения. Это влияние трудно переоценить, как трудно писать о чем-то важном и настоящем так, чтобы искренняя благодарность не была воспринята шаблонным панегириком. Юрий Борисович – человек реликтовых личностных и профессиональных качеств, обладающий энциклопедическими знаниями и сущностным пониманием музыки. Именно он разжег в нас уже начинавшую затухать под гнетом консерваторской атмосферы веру в музыкальное искусство, в метафизику оркестра, в Монтеверди и Шуберта.

Он раскрыл перед нами целые миры, пересекающиеся орбитами в ноосфере, не признающей дат и условных стилевых «-измов» (почти дословно цитирую Юрия Борисовича), миры музыки Персела и Вебера, Брукнера и Респиги, Нильсена и Аренского, Гавриила Попова, Вайнберга, Пейко. Как никогда прежде, по-новому, глубже и ближе я стал воспринимать Баха и Моцарта, Берлиоза и Беллини, Бетховена и Малера. Но особое место в нашем условном курсе (хотя половина нашей группы ходила еще два курса, вплоть до последних занятий нынешнего 2017-го года), как и в жизни нашего учителя, занимала музыка, а вернее – музыкально-поэтический космос Николая Яковлевича Мясковского и Бориса Александрович Чайковского. Мясковского я очень любил еще со времен учебы в Гнесинском колледже, но музыка Бориса Чайковского стала неким откровением, которое, видимо, коренным образом изменило мое отношение к собственному творчеству. Вторая симфония, Тема и восемь вариаций, скрипичный и фортепианный концерты, «Ветер Сибири», Севастопольская симфония и еще много шедевров Бориса Александровича стали предметом не изучения, а скорее метафизического постижения на занятиях Юрия Борисовича. Он всегда предлагал нам эксклюзивные исполнения выдающихся музыкантов, будь то Кондрашин, Гардинер, Норрингтон, Антонини, Баршай, Арнонкур или Блумштедт. Его подлинная профессорская аристократичность, ораторское мастерство, глубочайшее знание живописи, литературы, архитектуры, философии, а также огромный опыт общения с лучшими представителями отечественного музыкального искусства позволяли студентам не просто усваивать ценнейшую информацию, а вбирать в себя частицу традиции великой национальной школы. Мы чувствовали, как через него мы будто приближаемся к той самой подлинной, пребывающей в вечности консерватории.

Я благодарен судьбе за то, что у него учился и что и сейчас у меня есть возможность говорить и молчать с ним. И за других моих учителей я благодарен. Благодарен за то, что встретил замечательных ребят – друзей-приятелей, благодарен за надежды и разочарования, за радость и веселье, за грусть и лень, за мои ошибки и за чужую мудрость, за напрасное старание и за редкость легкого дыхания, за общагу и столовку, за экспедиции и наш композиторский клуб, за разговоры после лекций, за споры и шутки, за портреты в Большом зале и за рьяную сирень. За класс Мясковского и за его живущий в стенах образ. За скрипку, звучащую между пролетами на лестнице, и за первый шаг в начале дороги.

Источник: dynamic-of-civilizations.ru